Гречанка замолкла внезапно. Можно было услышать и отличить шум набегающей волны от шума отступающей волны. Вино, которое они пили, было согрето теплом ее тела, потому что бутылку она прижимала к груди, и Атанасие Свилар почувствовал, как это тепло передалось ему.

Невольно взглянув на других мужчин, он с удивлением заметил, что Василие Феофилактос тоже взволнован. Нельзя было понять, ощутил ли и он тепло, исходящее от вина, зато было очевидно, что гусляр ничего не уловил, и Свилар смекнул, что случай на шоссе и впрямь не остался без последствий. В это мгновение он поймал взгляд Василии. Во мраке сгустившейся ночи зеркалом сияли ее глаза, а взгляд, способный остановить часы или согнуть вилку, застыл на гусляре.

— Не обижайтесь, но я дам вам совет, — словно пробуждаясь ото сна, сказала Василия, обращаясь к Свилару. — Во-первых, вы, конечно, человек нового времени — я заметила, вы не перекрестились перед обедом. Там, куда вы идете, вам наверняка будет нелегко, если вы не станете креститься, это может вас поставить в неловкое положение. Подумайте об этом заранее. Во-вторых, существует притча, которую у нас рассказывают путникам. И я вам ее расскажу. Считается, что каждый третий день в Хиландаре — день истины. Вещи и люди обретают там свое подлинное лицо, шутка переходит в свою противоположность тоже на третий день… Не забывайте об этом и запаситесь терпением на три дня. Человеку ведь мало пользы от мудрости; мудрецы идут не намного впереди глупых. Это потому, что в жизни не существует таких просторов, куда бы можно было уйти: раскинешь руки, и одна ладонь — на солнце, другая — в тени…

Свилар и в самом деле почувствовал, что наступило то мгновение, когда одной рукой можно коснуться дня, а другой — ночи. Хозяин подал знак Василии готовить постели. На балконе, выходившем к морю, она постелила им, украсив красными шерстяными изголовьями, и, пожелав гостям спокойной ночи, предупредила:

— Спите чутко! У нас говорят, что во сне человек забывает кого-то из своих близких, кого любил наяву…

Ее слова сопровождали долетавшие с берега звуки свирели. Это играл хозяин — на пастушьей свирели в форме сплетенных змей. Задерживая звуки ноздрями, он вдыхал воздух ртом. Казалось, змеи тянут, высасывают из него жизнь, а она, покидая тело, высвистывает свое новое имя. Прикрытые глаза хозяина напоминали треснутый орех, и Свилару почудилось, что змеи плачут, что смерть страшна двояко — и для того, кто дарует жизнь, и для того, кто ее отнимает, — совсем как гашение на ладони сигареты… Хозяин начал позевывать прямо в свирель, потом чихнул, задул лампу и ушел спать. На берегу еще оставалась Василия, и Свилар заметил, как не допитое им вино она выплеснула в море. Пряное содержимое стакана усыпляло его, кружило голову, и все-таки перед тем, как заснуть, Свилар успел принять решение, из-за которого его слегка мучила совесть. Он решил не будить гусляра и уйти на рассвете. В ту секунду, когда он это решил, гусляр в темноте улыбнулся, взглянув на него блестящими, как две черные почки, глазами, и сказал:

— Я больше люблю возвращаться из Хиландара, чем идти туда…

Утром, когда Свилар проснулся, руки его были раскинуты в стороны, а ступни ног скрещены, точно он спал на кресте. Он уже знал, что проспал и упустил возможность отделаться от спутника. Но, посмотрев на постель гусляра, увидел, что там никого нет. Постель была свернута, а красная подушка пуста. Он опять был один.

Неведомо, на каком из двух укладов покоился греческий, дославянский Хиландар. Вероятно, он представлял анахоретство (отшельничество), ибо возводился во славу Богородицы и по сей причине во времена иконоборчества был уничтожен греками. В лето от сотворения мира 1198 на том месте владыки в постриге святые Савва и Симеон Неманя приобрели сербскому государству землю и воды, чем положили начало возрождению монастыря. Святой Савва, будучи приверженцем более строгого уклада монашеской жизни, объединил братию на основах общего жития, и хиландарские иноки дни свои проводили в молитвах о хлебе насущном, на общей соли, предаваясь труду и подвижничеству не за страх, а за совесть. Общим было все: и огонь, и вода, и пища в трапезной, клавшаяся на каменные столы с углублениями для чаш и для соли и с возвышениями по краям, чтобы не падал хлеб.

Сие устройство монастырского общежития поначалу могло быть нарушено появлением некоего монаха-отшельника (возможно, грека, обитавшего в развалинах). Так ли, иначе ли, но со временем, как и по другим обителям Святой горы, отшельничество неспешно меняло жизнь и в Хиландаре. Монахи вновь возводили запруды, вновь сеяли, жали, рыбачили, рыбу на хлеб клали, вновь стал им внятен чревный зов Святой горы, откуда, сокрытое в утробе земной, просилось наружу богатство — руды да драгоценные каменья. На Афон возвратились исконные занятия отшельников, принял же их, подобно иным, и Хиландар.

Воскрешенное равновесие между отшельниками и общежителями сохранялось веками, и в Хиландаре всегда были последователи и одного, и другого уклада. Отшельники и общежители, в исконном своем противостоянии, вечной и затаенной розни, делали Хиландар Хиландаром. Ключ же ко всем сколько-нибудь важным монастырским событиям да переменам всегда лежал на этой меже, разделяющей интересы отшельников и общежителей; все судьбоносные решения принимались в зависимости от того, какое из двух направлений в настоящий момент пересиливало в Хиландаре. А различия между ними отнюдь не были только внешними, хиландарские монахи соизмеряли их с разницей между днем и ночью, однако при условии, что день и ночь полагались, насколько возможно, равноправными, подобно брату с сестрой или матери с сыном. И как не смешать день с ночью, монахи одного уклада не могли перейти в другой, но должны были век свой блюсти обет постоянства, и на этом, и на том свете пребывая с теми, среди кого принимали постриг. Имелось все же одно исключение. Существовала единственная возможность, оплачиваемая слишком дорогой ценою, но позволяющая сменить одежды анахорета на ризу киновита и наоборот. Свершить сие можно было, лишь навсегда покинув монастырь, поменяв имя, и, явившись к едва обращенным в христианство переселенцам — русским, сербам или болгарам, — принять их варварский язык и в чужой обители вступить в иное время, отличное и цветом своим, и ритмом, и укладом, чтобы там все начать сначала. Словом, греки становились болгарами, армяне — сербами или русскими, русские — греками, лишь бы уйти от своего уклада и образа жизни. И никогда иначе — только так. А уходили по двум причинам: покидали уклад, временно утративший силу, или затем, чтобы в новой жизни посвятить себя делу, которым среди прежней братии не занимались. Ибо между общежителями и отшельниками не был поделен разве что сам Хиландар. Делились и работы монахов. Подобно же — хлеб и вино.

— Эгейская пучина бывает спокойна только по воскресеньям да престольным праздникам, — сказал Свилару монах на небольшой пристани в Ивероне, откуда отходил катерок, похожий на рыбу с сильно раздутыми жабрами. Хиландарский порт был в двух часах пути по открытому морю на север, в сторону азиатского побережья, где-то за островом Тасос, говорят, с материка его не разглядеть, зато с Тасоса материк виден — у островитян, мол, глаз зорче.

Хиландарский берег оказался пологим, грязным, облюбованным буйволами. На шаг от воды, будто и море не соленое, начиналась буйная растительность, она тянулась вверх по холмистому склону к монастырю, сплетаясь в непролазные ароматные заросли крапивы, чей ожог горек, и тыквы, которая веселит. Птичий помет в запущенных виноградниках не падал на землю, а плавно качался на листьях.

Атанасие Свилар сошел на берег, ощущая во рту привкус ночи, а в носу — жжение сенной лихорадки. Его сопровождали всплески ароматов, папоротник и полудикие мулы, что паслись без привязи, на их черных мордах пунцово вспыхивали глазницы, яркие, точно свечи в темноте, хотя стоял полдень. Неподалеку от старой башни, там, откуда не видно ни моря, ни монастыря, к ногам Свилара упал камень. Затем еще один. Свилар почувствовал близость великого одиночества, слившегося с человеком. Человек действительно появился, бросая впереди себя камни. Волосы старше бороды, длинные, седые, напоминающие рыбьи кости. Глаза цвета устрицы с лимоном посажены так близко, будто притянуты носом. В руке он нес мешок из той же грубой материи, что и его одежда.