- Если вы против, я больше не приеду, - сказал Лассе вдруг, когда я вышел проводить его до такси.

- Мы не против, - ответил я за себя и Киру, не имея на это ни малейшего права, и если на то пошло - ни малейшей причины. Я просто это сказал, а он кивнул мне и улыбнулся. В глазах его сияли очень далекие звезды.

Утром я проснулся оттого, что кто-то сидел верхом и нетерпеливо открывал мне веки пальцами.

- Пап, вставай! Проснись, ну!!

- Что такое?…

Крис смотрел выжидающе, с тревогой, из глазниц полыхала поздняя осень. Только сейчас я вдруг обратил внимание, насколько светлая у него кожа - так, что даже медно-красные брови и ресницы смотрелись темными. При такой цветовой гамме кажется, что и пахнуть он должен осенними листьями - но у Криса был совсем другой запах. Когда, дождавшись отпуска, выбираешься наконец к океану, когда до него еще сотни миль, ты все равно уже чувствуешь этот аромат - морские брызги, воздух побережья и восхитительное ничегонеделанье… Я называю это запахом счастья, и он мне знаком. И не забыть его ни через пять лет, ни через пятьдесят.

- Что случилось, Крис?

- Пап… а он мне не приснился?

- Нет. Не приснился.

- Хорошо…

В его голосе было громадное облегчение. Он не спросил, вернется ли Лассе - будто и так знал.

Есть вещи, которые нет смысла обдумывать или обсуждать. Для яростного не-фаталиста вроде меня эта мысль почти революционна.

Лассе приезжал к нам не часто - но и не редко, несколько раз в год. Он никогда не приносил подарков, однако Крис чуть ли не в обморок падал от радости, когда он переступал порог нашего дома. И еще - не знаю, как это объяснить, но Крис всегда знал - задолго, за несколько часов, даже до его звонка он просто бросал все свои дела, подходил к окну и ждал. И не ошибся ни разу. Они практически не разговаривали - Крис просто сидел у него на руках, обняв за шею, потом рядом, и только ненадолго оставаясь наедине, они общались. Мы никогда не спрашивали сына, о чем, а он не считал нужным рассказывать - не потому что секрет, а потому что нам это ни к чему.

Я все ждал, когда же у Киры лопнет терпение, но казалось, ему нет конца.

Однажды они сидели рядышком, как обычно, - Крису было лет пять или шесть - и он вдруг спросил:

- А зачем тебе два колечка?

Я непроизвольно вздрогнул. Крис держал руку Лассе, прокручивая кольца у него на пальце.

- А что?

- Пока ничего, - тот критично осмотрел свою руку. - Но когда вырасту - ты подаришь мне одно?

- Если захочешь, - произнес Лассе медленно. Кира была на кухне, и я от души надеялся, что она этого не слышала.

Позже, когда мы уложили Криса и вышли на улицу, Лассе вдруг повторил свой вопрос:

- Вы действительно не против моего… присутствия?

- Нет, - сказала Кира. Она смотрела под ноги, изучая четкие отпечатки на свежевыпавшем снегу, и в голосе не было слышно беспокойства.

- А может ли быть такое, - Лассе остановился перед ней, и она вынуждена была поднять голову, - что вы просто боитесь запрещать мне что-то?

Она молчала. Стоит отдать должное - моей жене всегда удавалось смотреть ему в глаза куда лучше, чем мне.

- Я сам тебе сказал, помнишь? - мой голос звучал невесомо, как этот снег, но каждое слово почему-то казалось тяжелым. - Никто меня за язык не тянул.

- Я помню, Перри. Но… может ли быть такое… что вы просто боитесь, что придет кто-то другой? Не я?

- Лассе, - сказала Кира устало, - зачем ты это говоришь? Может быть что угодно. Тебе обязательно надо знать причины?

- Нисколько.

- Тогда довольствуйся тем, что мы тебе рады. И Крис рад.

- Вы же не думаете, что я расскажу ему хоть что-то без вашего согласия?

Он чуть склонил голову к плечу, улыбаясь одними кончиками губ, и Кира улыбнулась в ответ - искренне, без намека на напряжение.

- Лучше тебе не знать, о чем я думаю.

В тот раз мы с ней впервые спали отдельно, хотя и не поссорились. Наутро все было по-прежнему - если можно так сказать. Мне казалось, что после каждого визита Лассе все неуловимо менялось, чтобы никогда больше не быть прежним.

Примерно после этого разговора она начала задумываться о втором ребенке. Вернее, меня в свои мысли не посвящала, просто поставила перед фактом:

- Мне рожать в ноябре.

В отличие от Джоша, мы всегда хотели только одного. Но я был безумно рад и никакой обиды, что Кира все решила без меня, не чувствовал. В конце концов, я тоже в свое время сделал кое-что без надежды на прощение. Разница в том, что я ничего не обдумывал, не решал. Все просто случилось… хотя такое оправдание мало что стоит.

Этот раз все было по-другому - непрекращающаяся тошнота и бесконечные угрозы срыва. Кира так замучилась, что стала похожа на тень, несколько раз ее приходилось укладывать в стационар на сохранение. И Крис очень сильно помогал нам тем, что не мешал. Имоджен не всегда могла брать его к себе, поскольку тоже была беременна, но наш ребенок - это наш ребенок. Он вполне мог о себе позаботиться, и у работников социальной службы волосы бы дыбом встали, узнай они, насколько хорошо.

Месяца через два после рождения Джереми Лассе был в городе проездом и зашел к нам. Кира с малышом спали, я не хотел их будить и впервые отпустил Криса покататься на машине. И только когда автомобиль скрылся за углом, меня вдруг прошило неожиданное и щемящее чувство, будто я видел его в последний раз… Я сел прямо на ступеньки, потому что не держали ноги, и так сидел, пока Лассе не привез его обратно. Кира так об этом и не узнала, а рассказывать я не собирался. Потому что пока я сидел на крыльце, сцепив зубы и сплетя пальцы, чтобы хотя бы выглядеть спокойным, чувство потери трансформировалось во что-то совсем иное… я не понимал, во что именно, потому что раньше не чувствовал ничего подобного.

Я не мог рассказать об этом Кире, потому что попросту боялся. Боялся того, что она обо мне подумает.

Латентная “аристократичность” Криса сильно упростила нам жизнь, но с появлением Джереми мы смогли вкусить в полной мере все прелести материнства-отцовства - и болезни, и вопли днем и ночью, и бесконечное требование внимания, и подчас скверный характер. Крис относился к брату ровно, как и к нам, а Джереми… тот, пожалуй, его побаивался. Хотя на это не было ни малейшей причины.

Все шло как шло, пока однажды, когда Крису было лет пятнадцать, Лассе не позвонил мне глубокой ночью. Я вышел на кухню, чтобы не разбудить Киру, и предчувствие у меня было нехорошее.

- Перри… скорее всего, я больше не смогу приезжать.

- Почему?

Его голос звучал по-прежнему спокойно, и это отчего-то меня разозлило.

- У меня теперь есть обязанности… и боюсь, они займут меня всего. Так что скажи Крису…

- А ты не хочешь сам сказать Крису?

Он замолчал, а я сделал глубокий вдох. По сути надо радоваться, только эта радость казалась деструктивной и неправильной.

- Перри… я не могу.

Бесстрастный голос дрогнул, и он повесил трубку. Я вернулся в постель и проворочался до утра, а на следующий день зашел в студию Криса. Он как раз ваял свое очередное произведение - картины его были странным смешением красок, в котором при определенном освещении или положении вдруг просматривалось чье-то лицо - мое или Киры, но чаще не мое и не Киры. Я не особо люблю такое направление - как когда-то сказал Лассе, мне нравятся картины, похожие на то, что на них нарисовано… однако Крисово творчество было чем-то совсем иным. И не я один обращал внимание - если смотреть на это больше минуты, можно не заметить, как пролетел час.

- Крис, - позвал я его, он обернулся - в уголке рта алел мазок краски, нестерпимо яркий на бледной коже, да и вся картина была преимущественно красной на белом, как открытая рана.