— Для меня?

Неожиданно ее тело напряглось:

— Как это — для меня?

— Ты была так же сыта Нью-Йорком, как и я. Ты..»

— Я сыта Нью-Йорком? Ты в своем уме? Да в Нью-Йорке была вся моя жизнь!

Он почувствовал, как только что обретенное хрупкое чувство покоя исчезает.

— Не было ни одного часа, да что часа? Не было ни одной минуты, когда бы я не мечтала, что каким-то чудом, благодаря непредвиденной случайности, все это закончится и я снова окажусь в своей квартире, с моими друзьями, где я могу вести привычную мне жизнь. Я ничего не говорила. Я старалась, чтобы ты ничего не заметил. И сейчас я ничего не намерена говорить. Но когда ты заявляешь, что это сделано для меня, что только из-за меня ты затянул нас сюда...

— Линда, я же не говорил, что только из-за тебя. Я сказал...

— Не все ли равно, что ты сказал, это не имеет значения.

Ее нижняя губа дрожала.

— Я сама не иду в расчет. Я всегда это знала. Я всего лишь домохозяйка, я нужна, чтобы готовить пищу, поддерживать порядок. Это женские обязанности, не так ли? Ты уходишь, чтобы на целый день запереться в этом мерзком сарае и рисовать свои картины, тебя нет, ты где-то, один Бог знает где, в своем собственном мире. А потом, когда у тебя появляется хоть одна свободная минуточка, когда мы могли бы побыть вместе, что-то сделать, когда бы ты мог меня хоть как-то побаловать, ты либо сидишь здесь, запуская этот магнитофон, или уходишь в этот проклятый лес с проклятыми детьми, как, как...

Она неожиданно упала в кресло, закрыв руками глаза.

— Ох, черт возьми, черт возьми!

— Линда!

Он снова позволил себя обдурить! Возникшая было привязанность к ней исчезла. Он устало посмотрел на жену, почти ненавидя.

— Ты воображаешь, что умеешь рисовать! — она говорила хриплым от злобы голосом, не отрывая рук от лица.— Есть кое-что, о чем я тебе никогда не говорила. Я поклялась, что никогда не проговорюсь. И сейчас мне не следовало бы говорить. Ты не умеешь рисовать. Ты совершенно никуда не годишься. Все об этом знают, не только критики, решительно все. Спроси любого жителя в Стоунвилле. Любого! Они все смеются над тобой. И надо мной тоже. Вы, говорят они, такая очаровательная, такая умная...

Она вскочила с места, как марионетка, которую только что дернули за веревочку. Не глядя на него, спеша высказать все, что ей казалось наиболее обидным, она стала бегать по комнате.

— Вы такая очаровательная, такая привлекательная. Чего ради вы себя связали с этим ненормальным, с неталантливым олухом, который тянет вас на дно так же несомненно, как то, что мы стоим тут...

Слова, мертвые, затхлые слова, которые он уже слышал от нее десятки раз, били по нервам, как удары хлыста.

— Я могла бы выйти за многих других мужчин. За Джорджа Краснера. Я могла бы выйти...

Теперь она была возле бара. Небрежно, как бы не сознавая, что делает, она потянулась к бутылке с джином.

 — Линда! — крикнул он.

Она не обратила на него внимания.

Он повысил голос:

 — Линда!

Она выпрямилась, лицо ее перекосилось от ярости:

— Почему ты на меня орешь?

— Перестань,— сказал он,— ради Бога перестань!

— Перестать? — Что перестать? О чем это ты говоришь?

— Линда, пожалуйста. Ради меня, сделай милость. Не начинай этого! Это не поможет!

Теперь ее лицо было воплощением недоумения и даже возмущения.

— Великий Боже! Уж не обвиняешь ли ты меня в том, что я собираюсь выпить? Я просто навожу порядок в баре.

Он ничего ей не сказал, стоял, опустив руки по швам.

— Я права?

Она слегка повысила голос:

— Так вот как ты намереваешься оправдать самого себя? Полагаю, ты скажешь, что я выпила в Питсфилде только потому, что какая-то глупая невежественная девка сказала ерунду про мои волосы. Ох, ты же такой умный! Так вот, слушай меня: я уже забыла и вкус вина, не пила несколько месяцев. Прежде всего потому, что в жизни своей не выпила больше пары коктейлей, когда меня приглашали на вечера...

Она ненатурально захныкала и побежала к нему, чтобы зарыться у него на груди.

— Помоги мне, Джон, дорогой! Помоги, я тебя умоляю!

Это был настоящий крик души. Он почувствовал, что Линда совершенно искренна в своем отчаянии. Она не играла. Но в тот момент, когда он обнял ее за талию, единственно, что он почувствовал, была паника животного, попавшего в западню.

— Это не принесет никакой пользы,— говорил он, глядя ее по голове.— Возвращение в Нью-Йорк ничего бы не изменило.

— Я так боюсь!

— Знаю.

— Я ведь не хотела говорить все эти отвратительные вещи, Джон. Я не хотела.

— Знаю.

— Это неправда. Честное слово, я все это выдумала. Ох, Джон, если бы ты мне помог...

В нем проснулась надежда. Или иллюзия надежды? Почему бы ему не помочь?

Он сказал:

— Если бы ты посоветовалась с Маком Аллистером...

Он почувствовал, как она задрожала.

— Нет! — сказала она,— ты не можешь этого сделать. Ты не можешь причинить мне такой неприятности. Ты не допустишь того, чтобы меня заперли...

— Линда, ты прекрасно понимаешь, что об этом нет и речи. Мак? Он же наш старый друг, он все поймет.

— Нет, не говори мне об этом, нет!

Она отпрянула от него и отпустила его рубашку.

— Честное слово, я совершенно в порядке! И, дорогой, я так сожалею. Как только я наговорила столько гадостей? Конечно, я понимаю, что ты должен отвергнуть предложение Чарли Рейнса. Нам тут лучше. Нам обоим тут лучше. И я немного выпила. Всего один стакан. Один-единственный. Даю тебе честное слово. Но все отлично. Тебе не о чем беспокоиться.

Она отошла, улыбаясь ему, ее огромные зеленые глаза заполнились слезами.

— Все дело в том, что мне надо свыкнуться с этой мыслью. Разве ты не видишь? Обрушить на меня такое... Это же нелегко. Если бы ты действовал иначе, вел бы себя потактичнее...

Ее рука потянулась к его шее и начала ее ласкать. Она уже разыгрывала новую сцену, изображая из себя любящую жену, которая вела себя немного неразумно и слегка погорячилась, потому что муж не проявил достаточно чуткости.

Даже сейчас она знала,. как обвести его вокруг пальца.

— Дорогой, тебе надо скорее переодеться. Мы должны спешить на вечер к Викки.

— Мы идем вместе?

— Сейчас я не могу.

— Но ты должна пойти. Иначе я тоже не пойду!

— Один из нас должен пойти. Иначе что она подумает? Ведь это день ее рождения. У нас приготовлен для нее подарок. Передай ей мои поздравления и пожелай всего наилучшего, объясни, что у меня разыгралась мигрень. Я немного полежу. Скоро я буду в полном порядке.

Он стоял напротив стенного бара. Машинально его взгляд остановился на бутылке с джином.

Линда заговорила быстро и настойчиво:

— Верь мне, Джон. Поверь мне хотя бы разок. Если бы ты только знал, как для меня важно, чтобы ты мне верил!

И снова — крик ее души. И дилемма. Если он сейчас позвонит Кейри и предупредит, что никто из них не сможет прийти, он обидит Линду явным недоверием. Но если он оставит ее одну в доме...

Он повернулся к жене. Лицо у нее было слишком честное, лицо маленькой девочки.

— Она знает про мои мигрени, все знают. Скажи ей, что я не позвонила, потому что до последней минуты надеялась, что мне станет легче и я все же смогу к ним приехать.

Разве он не должен ей верить? Если после такой откровенной просьбы о помощи он все же выскажет ей недоверие, это будет равносильно признанию полной несостоятельности их брака.

— Ты и правда думаешь, что мне следует к ним пойти? Ты этого хочешь?

— Да, да... Не бойся, я не буду... даю слово...

— О’кей, где же подарок?

— Наверху, в спальне. Все красиво завернуто и перевязано ленточкой. Я сама это сделала.

Теперь улыбка у нее была счастливая, по-детски беззаботная. Она обняла его одной рукой. Они двинулись вверх по лестнице. Джон вспомнил, как три дня назад они вместе выбирали в антикварном магазине поднос для Викки. Завернула его в бумагу и завязала ленточкой продавщица, бумага была нарядной, они предупредили продавщицу, что это подарок...