Капрал, преданно глядя на своего начальника, махнул рукой солдату. Солдат сделал шаг вперед, повел стволом, выпуская очередь по пультам. Оружие загрохотало, осколки разбитых приборов брызнули во все стороны. Фалд и Зальц бросились на пол. Хорнунг стоял в центре рубки, словно статуя командора.

   - Ай-яй-яй, - покачал головой унтер-офицер. - Нехорошо. Капрал! Поднимите тех трусов и наденьте на них кандалы. А этому... - он указал стеком на Хорнунга, - наручники. Как-никак командир. Нужно уважать начальство.

   - Слушаюсь! - отчеканил капрал и бросился выполнять приказание. Солдаты активно помогали прикладами и пинками. Но Хорнунга ударить они не посмели, помня об уважении к начальству, пусть даже чужому. Попробовали бы они ударить без соответствующего распоряжения вышестоящего. Имели бы бледный вид и направление в штраф-роту.

   - Увести! - приказал лощеный гордец, и ударил стеком по своему зеркальному голенищу.

   2

   Их препроводили на крейсер. Интерьер военного судна был ужасен. Серость, голый металл, выкрашенный грубыми красками в скучные тона. Заклепки, заклепки. Огромные, грубые. Они что, сварки не знают? Но потом Хорнунг понял: в этом и заключался дизайнерский изыск. Ну что ж, о вкусах не спорят, их навязывают. Впрочем, может, так естественней, этак по-простому, по-солдафонски, чем, скажем, упадническая роскошь землян или центаврийский эргономический шик. Эклектическое нагромождение роскоши или кастрировано-прилизанный дизайн, тоже не лучший вкус.

   Хорнунг, придерживавшийся взглядов классического ретро, затосковал по дому, по своему кабинету, обшитому панелями из настоящего бука. Он мысленно спустился вниз по старой дубовой лестнице, вошел в кухню. Там Марта с детьми что-то стряпали. Он понял: они готовят торт к его возвращению. Они увидели его, кинулись на шею. Все разом. Чуть не повалили на пол, потому что парни уже так выросли. С каждым его возвращением из рейса они становятся выше на несколько дюймов. Растут как молодой бамбук!

   Нет, хватит. Он оборвал привычные фантазии. Какие дети?! Нет у него детей. И с этим надо смириться. Неловко действуя скованными руками, Хорнунг рукавом комбинезона протер повлажневшие глаза. Слишком рано он стал тосковать по дому. Ведь, собственно, еще ничего страшного не случилось. Ну арестовали... Выкрутимся.

   Их долго вели тесными, трубообразными коридорами, от уровня к уровню становившимся все более сумрачными. Кругом солдаты, одни солдаты. Обгоняют, бегут навстречу, деловито, как муравьи. Опять лестница. Ведь наверняка есть лифт. Гулкие лестницы, голый металл, кеолопластика здесь не признают. Военщина, казенное бездушие. Снова Хорнунг понимает, что ведут арестованных длинными коридорами преднамеренно. Это дорога, ведущая в ад. И она должна запомниться узнику.

   Наконец, их запихнули в тесную камеру с глухими металлическими стенами. Только потолок был высок, слишком высок (шалишь, брат, у нас не повесишься). Оттуда светили лампы - слепящие софиты, нагревавшие воздух до + 35 С. Об этом свидетельствовал маленький термометр, вделанный в одну из стен. Этот прибор был единственным украшением камеры. Интересно, зачем его здесь повесили? Хорнунгу показалось, что сделали это из садистских побуждений. Арестант - а это, несомненно, арестантская камера, - мучимый жарой, может утешать себя тем, что температура вовсе не такая уж высокая, градусов 28-30. Своеобразная психологическая защита. Но градусник безжалостно показывает: нет, парень, сейчас 35 градусов жары, а потом будет еще больше, ведь человек выделяет тепло. Вот так. Никаких иллюзий.

   Запястья Хорнунга стиснули браслеты легких наручников. У его спутников руки и ноги были скованы гротескными кандалами - железные обручи с тяжелыми длинными цепями, унижающими человеческое достоинство.

   - Кажется, мы влипли в историю, как пчелки в мед, - сказал Фалд, гремя цепями, усаживаясь прямо на пол; сидения, а тем более кушетки в камере не были предусмотрены. - А ведь я предупреждал...

   О чем предупреждал супермех, никто не помнит. Он всегда о чем-нибудь предупреждает. Причем, суть предупреждения обычно выясняется уже после того, как что-нибудь случится, когда изменить уже ничего нельзя.

   - Ничего, Бог даст, выкрутимся, - успокоил команду капитан.

   Фалд, сомнительно хмыкнув, хотел было проверить, на месте ли его последняя бакенбарда, но мешали кандалы. Зальц подавленно молчал; его круглая, как луна, физиономия светилась отраженным светом софитов, лоснилась от пота. Хорнунг вымученно улыбнулся, похлопал по плечу штурмана. Подбодрил.

   Между тем время ползло, как улитка по стеклу аквариума, - медленно, монотонно. Тишина угнетала. Теснота давила на психику. Они помогли друг другу раздеться, расстелили на полу комбинезоны и улеглись, изнывая от жары. Зальц сразу уснул, как солдат, вернувшийся с поста, вверивший свою судьбу начальству. Он привык подчиняться, командовать не любил. Командовать - большая ответственность, душевная забота, непрестанная работа ума. Это утомляет. Создает экзистенциальный дискомфорт. С психологической точки зрения в нем господствовал комплекс "сына". Хорнунг, напротив, был наделен комплексом "отца" и прекрасно справлялся с тем, на что притязал.

   Бессознательно ощущая крепкое плечо капитана-"отца", Зальц чувствовал свою защищенность, надеясь, и не без основания, что Хорнунг что-нибудь придумает, что-то крепкое, как его мускулы; неопровержимое, как его доводы; светлое, как искусственные солнца. Они ярко светили, но не жгли. И все же было жарко. Лето. Долгое марсианское лето. Альва лежала рядом на спине, без купальника. Острые грудки, смуглые от загара, как и все ее тело, дерзко смотрели в небо розовыми сосочками. Он почувствовал нарастающее возбуждение, то постыдно-гадкое, которое преследовало его особенно сильно в этот год. В этот год его стали интересовать девочки, точнее, одна девочка, а именно - Альва. Как-то незаметно, на смену абстрактным мечтаниям об абстрактных существах женского пола, чувства его сосредоточились на одном объекте. Он понял, что жить без нее не может. Возможно, это и есть любовь, о существовании которой так много говорят взрослые. Он поднял руку, пальцы его зависли в нескольких дюймах от вожделенно бутона.

   - Убери руку, Гельмут, - ленивым голосом произнесла Альва, - а то получишь затрещину.

   - Как ты видишь? - удивился он. - У тебя же глаза закрыты...

   - Женщине не обязательно видеть, она чувствует.

   - А ты разве женщина? В прошлом году тебе еще не было четырнадцати, а в этом году до Дня Совершеннолетия еще две недели. Или ты нарушила традиции?.. То-то Фриц ходил, облизывался, довольный как мартовский кот, хвастался...

   - Фриц - трепло, не верь ему, - сказала Альва, искоса глянула на него; фиолетовое небо отразилось в ее голубых глазах, окрасив их в глубокий синий цвет.

   - А если Первого мая я тебя позову, ты пойдешь со мной? - сказал он и почувствовал, что ему не хватает воздуха.

   Он сел, поискал камешек в песке, кинул его в Канал. Камешек бултыхнулся, пропал, круги разбежались по медленно текущей воде. Он ждал ответа, с бьющимся сердцем глядел на настоящее Солнце - маленький желтый кружок, смотреть на который было совершенно безопасно. Не дождавшись ответа, он обернулся к ней. Первое, что бросилось в глаза - ее бедра. Боже! какие у нее бедра! Они слепили глаза, но он не отвернулся. Она лежала перед ним нагая, с выгоревшими на искусственных солнцах льняными волосами, такая близкая, доступная. Розовые губы разошлись в улыбке, блеснули жемчужные зубы - влажные, белые, с едва заметной голубизной, вероятно, прохладные... Сейчас она ответит, сейчас решится его судьба. Судя по доброжелательной улыбке, ответ должен быть положительным. О! Если б это было так, он избежит позора отвергнутого, насмешек парней. В день совершеннолетия он станет мужчиной!

   - Можно я тебя поцелую? - стесняясь, спросил он.

   Альва рассыпалась звонким смехом.