— О-э-э-э! Умираю! — но крик его, слабый, короткий, как вздох, надломился и словно провалился в пустоту.
Ноги совсем потеряли упругость и подгибались, словно подрезанные. Быканыров, не отрываясь от ствола дерева, сполз вниз. Он с трудом повернулся, уселся под березой и оперся на нее спиной.
И в это время к нему подошел оторвавшийся от привязи олень. Он ткнулся в лицо Быканырова влажным носом и обдал его своим теплым дыханием.
Олень отошел.
«А где мое ружье?» — возник вдруг запоздалый вопрос, на который Быканыров сам же и ответил: «Красноголовый» взял… взял ружье, которое подарил Роман Лукич…»
И никогда до этого, за всю свою более чем семидесятилетнюю жизнь, Быканыров не испытывал ни более сильной обиды на самого себя, ослушавшегося опытного и дальновидного майора, ни более жгучей ненависти к «Красноголовому», который так много бед принес таежникам и так хитро обманул его, старого партизана.
Быканыров был уже равнодушен к уходящей из его тела вместе с кровью жизни. Невыносимо острая некоторое время назад боль в левом боку перешла затем в тупо колющую, потом в ноющую и наконец стихла.
Старый охотник почувствовал что-то вроде облегчения. Тело его начинало наливаться приятно-сладкой истомой. Но в глазах, глубоко запавших и окруженных чернотой, еще слабеньким огоньком светилась жизнь.
— Счастливое дерево… — подняв глаза и глядя на ветви березы, тихо проговорил Быканыров. — Ты еще долго будешь видеть звезды… небо…
О большую березу, под которой сидел Быканыров, со скрипом, колеблемая небольшим ветром, терлась маленькая береза. А старику чудилось, будто совсем-совсем близко скрипят полозья приближающихся нарт. И еще ему чудилось журчание потоков талой весенней воды, шелест трав, переливчатый звон птичьих голосов.
Печальная улыбка застывала на лице старого охотника, веки смежались, будто наваливался сон.
Быканыров не слышал уже, как где-то недалеко жалобно и тревожно проплакал заяц.
ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ
Мороз склеивал веки и обжигал лицо, но Петренко чувствовал себя хорошо, бодро и даже тихо напевал какую-то веселую украинскую мелодию.
— Что вам так весело? — спросила сидящая сзади Эверстова.
— А я и сам не знаю, — честно ответил лейтенант. — Возможно потому, что мне кажется, будто именно мне с вами придется поймать этих бандитов.
Эверстова промолчала и подумала:
«Да, хорошо бы, конечно».
На ухабах, косогорах нарты забрасывало и метало в стороны. Нарты натыкались на невидимые, занесенные снегом пни, их подкидывало вверх, и тогда Эверстова крепче хваталась за лейтенанта.
— Держитесь хорошенько, — предупредил Петренко, прочно упираясь ногами в полозья нарт. — А то потеряю вас, тогда мне майор задаст перцу.
Петренко и Эверстова ни на минуту не забывали, что их задача состоит не только в том, чтобы сделать повторный круг или нагнать преступников, но еще и следить за тем, не выйдет ли их след из круга куда-нибудь в сторону.
Винтовку Петренко держал на предохранителе, и она висела у него на груди, чтобы каждую секунду ею можно было воспользоваться.
Лейтенант мысленно уже разработал план, как надо повести себя в случае встречи с врагами, и чувствовал уверенность в своих силах. Этот план состоял из нескольких вариантов, в зависимости от того, где и как произойдет встреча: в тайге, на чистом месте, неожиданно встретятся они с преступниками или настигнут их.
«В живых я их, конечно, оставлю, — рассуждал про себя Петренко, — но ребра обоим попробую. Как пить дать. Это не нарушит приказа майора».
Новых следов не было. Преступники если и прошли этой дорогой вторично, то из круга не выходили.
По наезженной колее олени бежали сравнительно быстро, но, помня указания майора, Петренко регулярно, следя за часами, делал короткие привалы и давал животным отдых.
В два часа ночи сделали получасовую остановку, выпрягли оленей и пустили кормиться. Петренко с винтовкой в руках сел на нарты, чтобы исключить возможность быть настигнутым преступниками врасплох, а Эверстова вытащила из заплечного мешка радиостанцию.
Предстояло провести сеанс с Якутском. Полковник Грохотов интересовался, что дало преследование, и Эверстова сообщила, как они условились с майором, о ранении колхозника-якута Очурова, о похищении оленей и о хитрости преступников, которые пытаются сбить преследователей со следа.
— А где майор? — последовал вопрос.
Эверстова ответила и на это, объяснив, что пришлось разбиться на три группы, если майора и Быканырова поодиночке можно считать группами.
Потом Грохотов попросил передать майору, что на рудник Той Хая вылетело двое следователей, и приказал, как только они встретятся с Шелестовым, связаться с Якутском. Грохотов предупредил, что с данной минуты центральная радиостанция в Якутске все время будет слушать позывные Шелестова и что связь, таким образом, можно установить в любую минуту.
— А мне уже есть захотелось, — призналась Эверстова, окончив сеанс.
— Единственно, что могу предложить, — сказал Петренко, — это шоколаду. — Он достал и отдал Эверстовой начатую еще перед вылетом из Якутска плитку шоколада. — На более фундаментальную закуску у нас нет времени.
— Да, пожалуй, — согласилась Эверстова.
Олени вновь потянули нарты по виляющему среди густой тайги следу.
У Петренко настроение после привала изменилось. Он уже потерял надежду на встречу с преступниками и молчал. Молчал и думал о своем: думал о том, что по возвращении из командировки в Якутск, надо сейчас же вызвать к себе мать. Она и так живет одна уже четыре года, пока он учился и проходил стажировку.
«И надо попросить полковника, чтобы он дал мне хотя бы две маленькие комнатки», — подумал Петренко.
И он был уверен, что Грохотов пойдет ему навстречу. Петренко потерял отца в сорок втором году. Отец был командиром батареи и погиб на фронте. Петренко потерял старшего брата-летчика, сбитого в неравном бою. И у него осталась мать, к которой он сохранил детски-нежную любовь.
«Сколько она пережила, бедняга, сколько испытала мытарств за время эвакуации. Где ей только не пришлось побывать, и чего только не пришлось увидеть. И откуда у нее столько душевных сил? Как стойко она переносит удары жестокой судьбы и остается мужественной, работоспособной. Я ей дал слово, что будем жить вместе, и сдержу слово. С ее специальностью не трудно найти работу. Врачи в Якутии нужны не менее, чем на Украине. Но отпустят ли ее? Конечно, я думаю, отпустят», — и, вспомнив рассказ Эверстовой об ее умершем отце, Петренко захотел вдруг узнать у спутницы, есть ли у нее мать и чем она занимается. И он спросил:
— Надюша, а ваша мать в Якутске?
— Да.
— А что она сейчас делает?
— Сейчас? — Эверстова усмехнулась про себя. — Сейчас, наверное, спит.
Петренко рассмеялся.
— Да нет, вы не так меня поняли. Вообще, чем занимается?
— Это другое дело.
— Не секрет?
— Что вы! Она работает агрономом в совхозе. Она первая из женщин-якуток агроном.
— Это хорошо, — заметил Петренко.
— И этим она обязана моему отцу, — продолжала Эверстова. — Когда он женился на ней, она была почти неграмотной. Он ежедневно занимался с ней сам, потом нанял учителя и заставил идти учиться.
— Вы любите мать? — спросил вдруг Петренко.
— Очень.
— Я тоже. Как вернусь, сейчас же ее вызову из Запорожья. Как вы думаете… — но лейтенант не окончил фразы. Впереди, между стволами деревьев мелькнуло что-то темное и непонятное. Петренко даже не успел предупредить спутницу. Он резко остановил оленей, круто повернув их вправо. Так круто, что нарты встали на бок и перевернулись. Эверстова свалилась в снег.
Петренко же твердо встал на ноги, взял винтовку на изготовку и замер, устремив взгляд вперед.