Вот почва, на которой из-за пустого предлога разыгралось убийство, — убийство дрянным ножом, едва ли даже пригодным для смертоносных целей… Но когда назревает нравственная необходимость кровавой расправы, все готово послужить для этой цели!

Отчего же он убил и отчего душа его, вынырнув из кровавой катастрофы, чуть ли не ликовала, чуть не ощущала себя обновленной?..

Он убил жену, то есть женщину, связанную с ним навеки браком. Я не стану говорить вам ни о религиозном, ни о бытовом, ни о нравственном значении брачного союза. Со всех точек зрения возможен спор, возможно сомнение. Только для очень верующих и очень чистых сердцем брак может представляться до конца таинством… Все терпимо, раз нет посягательства на самую основу духовной личности человека. Все можно стерпеть и все можно вынести во имя любви, во имя семейного мира и благополучия: и несносный характер, и воинственные наклонности, и всякие немощи и недостатки. Но инстинктивно не может добровольно вынести человек одного: нравственного принижения своей духовной личности и бесповоротного ее падения. Ведь к этому свелась супружеская жизнь Кашиных. Мягкость, уступчивость мужа не помогали. Наоборот, они все ближе и ближе придвигали его к нравственной пропасти. Он уже стал попивать вместе с женой, дети были заброшены. Еще немного — и он, пожалуй, делился бы охотно женой с первым встречным, не только с Василием Ладугиным… Он бы стал все выносить. Мрачная, непроглядная клоака, получившаяся из семейной жизни из-за пороков жены, уже готова была окончательно засосать и поглотить его.

Но тут случилось внешнее событие, давшее ему новый душевный толчок. Умер любимый отец, предостерегавший его от этого супружества. Кашин почувствовал себя еще более одиноким и жалким, еще более пришибленным и раздавленным. В вечер накануне убийства он плакал, а жена пьяная плясала. Ночью случилось столкновение с женой, новая пьяная ее бравада: «Я к Ваське пойду!» — и он не выдержал, «не стерпел больше», — он зарезал ее дрянным столовым ножом, который тут же и сломался.

Тут было не исступление ума, не логическое заблуждение больного мозга, тут было нечто большее. Гораздо большее! И никакие эксперты, кроме вас, нам не помогут. Тут было исступление самой основы души, — человеческой души, нравственно беспощадно приниженной, растоптанной, истерзанной! Она должна была или погибнуть навсегда, или воспрянуть, хотя бы ценою преступления.

Она отсекла в лице убитой от самой себя все, что ее омрачило, топтало в грязь, ежеминутно и ежесекундно влекло к нравственной погибели. И совершил это ничтожный, слабовольный, бесхарактерный Кашин, совершил бессознательно. Так начертано было на скрижалях беспощадной и за все отмщающей судьбы. Он явился только слепым ее орудием.

Я повторяю снова: преступление Кашина выше, глубже, значительнее его самого. Он готов сам развести над ним руками и воскликнуть: «Неужели его сделал я!» Недоумение его будет искренно. Если вы обрушите на него наказание, его понесет вот этот робкий, раздавленный судьбой Кашин, а не тот грозный убийца с исступленной душой, которая, не спрашивая его самого, сделала свое грозное дело. Дело это не исправишь, покойную не вернешь!

Перед нами печальный акт, совершенный человеком в состоянии того нравственного невменения, перед которым бесполезно и бессильно людское правосудие.

И не страшитесь, господа присяжные заседатели, безнаказанности для Кашина-убийцы!.. Ему предстоит еще вернуться к детям, которым он никогда не посмеет сказать, что сталось с их матерью… Дайте ему к ним вернуться. Среди искренней радости свидания для них, осиротевших, он понесет свое наказание.

Присяжные заседатели недолго совещались и вынесли Николаю Кашину оправдательный вердикт.

В зале суда в это время воцарился неописуемый хаос. Крики восторга и громкие аплодисменты понеслись отовсюду. Ввиду этого председательствующий распорядился арестовать некоторых из наиболее рьяных зачинщиков беспорядков, допущенных в присутственном месте. У выхода из зала заседания присяжный поверенный Карабчевский был встречен овациями со стороны публики.

Во время рассмотрения этого выдающегося в уголовной практике дела зал санкт-петербургского окружного суда представлял редкую по обстановке картину. Многочисленная избранная публика переполняла все места внизу и на хорах. Представители высшего света, блестящие офицеры собственного его величества конвоя, масса нарядных дам, судебный персонал, адвокаты. В воздухе носился тонкий аромат духов.

Публика впускалась в зал только по билетам, причем около дверей дежурил усиленный наряд городовых и жандармов.

Заседание суда происходило весной 1902 года под председательством господина Камышанского.

Слушалось, без присяжных заседателей, дело о подполковнике запаса Е. Я. Максимове, обвинявшемся в нанесении раны в поединке князю А. Ф. Витгенштейну, последствием чего была смерть князя.

Скамью подсудимых занимал среднего роста пожилой человек лет 53, военной выправки, одетый в черную пару. Широкое, худощавое лицо его, с стальными, холодными глазами, заканчивается небольшой острой бородкой, подернутой сединой.

На вопросы председательствующего обвиняемый спокойно отвечал:

— Евгений Яковлевич Максимов, подполковник запаса, живу в Петербурге, женат и имею детей; окончил полный курс классической гимназии, постоянное занятие — литература.

Читается обвинительный акт.

В 1901 году, 15 июля, в поезде Финляндской железной дороги возвращались из Шувалова в Петербург француженки Мюге, Грикер, Бера и Краво. Вместе с ними ехал также и один из их знакомых, сотник собственного его величества конвоя, светлейший князь А. Ф. Сайн-Витгенштейн-Берлебург.

Все они мирно беседовали между собой в отделении вагона II класса, как вдруг в это же отделение вошел подполковник Максимов, одетый в статское платье. Пристально оглядев француженок, он прошел в следующее отделение и оставил дверь незакрытой.

Через некоторое время одна дама заметила, что новый пассажир остановился недалеко от двери и упорно смотрит на нее. Другая француженка, обратив на это внимание, встала с дивана и захлопнула дверь.

В ту же минуту дверь снова отворилась, и подполковник Максимов, сделав несколько шагов, остановился в проходе.

Госпожа Грикер обернулась в его сторону и увидела, что он по-прежнему не сводит с нее пристального взгляда.

— Уж не хотите ли вы снять с меня фотографию? — недовольно спросила она, удивляясь бесцеремонности пассажира.

— Сколько это будет стоить? — в свою очередь отпарировал ей подполковник с вызывающим видом.

Оба они обменялись колкостями по этому поводу, и Максимов, наконец, проговорил, что он может карточки француженок приобрести в публичном доме, где они служат.

Задетые за живое, оскорбленные дамы обратились к своему спутнику с просьбой защитить их от дерзкого пассажира.

Князь Витгенштейн не заставил себя просить и в вежливой форме потребовал от Максимова, чтобы он оставил в покое пассажирок.

— Не ваше дело! — резко возразил на это подполковник. — Я знаю, что делаю, и с вами не разговариваю. Прошу сесть.

— Кто вы такой? — обратился к нему вспыхнувший князь.

— Вы узнаете это завтра от барона Мейендорфа.

И с этими словами подполковник вышел из отделения.

Одна из дам поспешила закрыть за ним дверь, но Максимов с такой силой толкнул дверь ногой, что она отскочила в сторону и ударила по руке ближайшую француженку.

Ввиду такого вызывающего поведения князь Витгенштейн счел себя вынужденным кончить дело дуэлью и, получив разрешение командира конвоя, генерала барона Мейендорфа, пригласил секундантами князя Амилахвари и сотника Логвинова и послал через них Е. Я. Максимову вызов на поединок.

Противник принял этот вызов и, с своей стороны, избрал секундантами отставных генерал-майора Вишневского и полковника Меженинова.

Несмотря на все усилия секундантов обоих противников, примирить их не удалось, и секундантам волей-неволей пришлось приступить к выработке условий дуэли.