Любовь Ивановна рассмеялась. Все годы, что она училась, в студенческой столовой неизменно продавали сосиски, запеченные в тесте. Многое из тех лет уже забылось, а вот поди ж ты — эти сосиски помнили почему-то все.
Есть люди, о которых можно знать все через пять минут после знакомства. Таким человеком оказался заместитель начальника ЦЗЛ Седякин — маленький, разговорчивый, юркий, пожалуй, чем-то даже смешной, в том странном возрасте, когда смотришь и гадаешь: то ли он недавно выскочил из института, то ли ему всего ничего до пенсии.
Уже по пути в цех Седякин успел рассказать Любови Ивановне, что он дважды дед, что ему довелось побывать в Индии, на Бхилаи, что старшая дочка не в ладах с мужем и что в ЦЗЛ диссертации валяются под ногами — только подбирай и о с т е п е н я й с я. А кому это делать и когда, если за месяц надо обработать сотни образцов?
— Вы уже давно в кандидатах? — спросил он.
— Я? Нет, я вообще не кандидат.
Седякин поглядел на нее как-то сбоку, видимо подумав, что зря распустил перед ней перья. Выходит, ошибся, не того уровня гость — но натура все-таки взяла верх, и он снова рассказывал о себе, уже не задавая Любови Ивановне никаких вопросов, будто потеряв к ней всяческий интерес и только радуясь тому, что нашел молчаливую слушательницу.
Любовь Ивановна старалась не улыбаться, хотя это было трудно: по термоцеху Седякин водил ее как хвастливый хозяин по своей собственной квартире. Он привел ее в дальний конец цеха, к печи — длинной и чудовищно огромной, при первом взгляде на которую сразу чувствовалась мощь, скрытая за ее стенками. Тяжелый мерный гул, исходящий от нее, давил на уши. Остро пахло газом. Печь медленно поглощала трубу; невидимые рольганги протаскивали ее через газовые факелы, и потом труба словно взрывалась, попадая в спреер, под струи воды. Седякину приходилось кричать: «Уникум! Единственная в стране… Отечественная до последнего винтика…»
— А скорость нагрева?
— Пять. Пять градусов, говорю…
— Маловато.
— Идемте, я вам другое покажу.
Пять градусов, — думала, идя за Седякиным, Любовь Ивановна. В институте они нагревали сталь до тридцати в секунду.
Седякин привел ее в большой бокс, отгороженный от цеха толстыми стенами. Здесь было тихо, тишина наступила неожиданно, едва они переступили порог, но Седякин почему-то продолжал кричать:
— Вот, кончаем монтировать… Высокочастотная… Кольцевой индуктор — видите? Там преобразователи… Тоже спреер… Можно нагревать локально… На печи меняется геометрия, а здесь…
— А здесь вы можете получить гофр, — сказала Любовь Ивановна, и Седякин удивленно поглядел на нее.
— А я-то все кричу по привычке! — засмеялся Седякин. — Гофр? Может быть, мы еще не пробовали. Установку должны пустить к началу будущего года. Но вы ведь все равно не приедете со своими разработками раньше будущего года?
Любовь Ивановна быстро записывала все, что говорил ей об этой установке Седякин: режим нагрева и охлаждения, скорость продвижения трубы, и кивала — да, конечно, здорово, что у вас есть эта установка, вот и будем работать на ней.
— Только на ней? — усмехнулся Седякин. — А потом что?
— А потом перейдем на круглую печь.
— Как у вас все просто! Печь-то на потоке стоит, она должна план давать. И эта установка, между прочим, тоже.
— Значит, для науки местечка не найдется? — пошутила Любовь Ивановна, но Седякин не понял шутки.
— Это уж как начальство решит, — сказал он. — На этой высокочастотной, между прочим, стоимость нагрева — двадцать рубликов на тонну. А кто будет за вашу науку платить? Посмотрит начальство и скажет: дороговатая выходит заводу эта любовь.
Сейчас перед ней был совсем другой Седякин — не тот, который вел ее сюда и по дороге рассказывал только о себе, и не тот, который хвастал печью, словно какой-нибудь собственной покупкой, а третий — нудный и, пожалуй, ехидный.
— Может, слышали, был такой французский писатель де Лиль Адан? Так вот, он писал, что в любви только лунный свет дается бесплатно.
— Я другое слышала, — сказала Любовь Ивановна. — Ваш главный инженер уже предупредил меня, что на заводе нам обрадуются далеко не все. А вы уже забыли, что было с вашими трубами там, на Севере, на трассе?
И вдруг перед ней появился четвертый Седякин — сразу сникший, будто его хлестнули, и вот он жмет голову в плечи, ожидая еще одного удара. Любовь Ивановна растерялась: обидела человека ни за что ни про что! Да и зачем было говорить это Седякину? Кто он вообще? Замотанный человек, который обязан выдать в месяц сотни образцов, на которого со всех сторон давит и, заводское, и цеховое начальство, у которого уже двое внуков, а у дочки нелады с мужем и которому вздохнуть некогда, не говоря о том, чтобы подобрать валяющиеся под ногами диссертации, которому я здесь совершенно не нужна, одно беспокойство, лишние хлопоты, — а может, он даже неудачник, когда-то мечтавший о своей научной карьере, да вот жизнь заела, а мне он ничего худого не сказал, чтобы я так вскинулась на него… Осторожно она взяла Седякина под руку.
— Идемте, Василий Петрович. Хорошо, если бы вы показали мне, где у вас столовая. Я сегодня даже позавтракать не успела.
Вечером она ничего не сказала об этом Маскатову. Да и зачем говорить?
Ей было неловко оттого, что сегодня из-за нее в доме Маскатова жарили, варили, парили и что жена и мать Ильи Григорьевича хлопочут возле нее. Любовь Ивановна облегченно вздохнула, когда ужин кончился и начался тот неутомительный разговор, в котором присутствуют и воспоминания, и шутки, и расспросы о самой гостье, о ее работе, о Стрелецком («Как там у вас со снабжением? А импортная обувь бывает?» — это, конечно, женщины). Маскатов спросил, давно ли она видела Плассена, как он? — и Любовь Ивановна рассказала о прошлогодней встрече.
— А я, между прочим, приветствовал его на шестидесятилетии от имени первокурсников, — сказал Маскатов. — Читал по бумажке и дрожал как осиновый лист.
— Вы? Кажется, я что-то помню…
Маскатов вышел и вернулся с толстой папкой — там снова были фотографии, — и он быстро нашел одну. Любовь Ивановна сказала удивленно и радостно:
— У меня точно такая же. Значит, это вы? Ну, конечно, вы! А попробуйте найти меня.
Фотографии разглядывали все и гадали, где же Любовь Ивановна, пока она не показала сама: вон, в самом углу.
— Эта черняшка?
Они смеялись: да, пятьдесят третий год… Кажется, мы малость изменились с тех пор? И все-таки было приятно, что они — Любовь Ивановна и Маскатов, — оказывается, знали друг друга, вернее, встречались, и эта фотография — лучшее тому доказательство.
Они узнавали на снимке и показывали друг другу институтских профессоров, по большей части с сожалением, потому что многих уже не было. И снова возвращались к Великому Старцу.
— Он позвонил мне сюда, домой, — задумчиво сказал Маскатов. — Мы не виделись и не разговаривали двадцать лет, и вдруг, представляете, слышу: «Ильюша? Это Вячеслав Станиславович, здравствуй». Так просто, будто мы встречались только вчера! Конечно, он знал про ту аварию, но не успокаивал меня. А зачем успокаивать? Наши трубы шли строго по ГОСТу, вся документация была в порядке, это он тоже знал… Спросил, как я смотрю, если он «завяжет» меня с вашим институтом. Очевидно, у него еще не было твердого решения, он только советовался… Наверно, минут двадцать расспрашивал о наших возможностях и о новой установке. После этого звонка я как-то сразу пришел в себя. А на прощание он сказал: «Ты женат? Жену любишь? Тогда поцелуй ее за меня в щечку».
Любовь Ивановна засмеялась: это было похоже на Плассена. Великий Старец любил чмокать в щечку женщин.
Час был поздний, и Любовь Ивановна поднялась. Ее уговаривали посидеть еще, или вообще остаться ночевать — места много! — и она чувствовала, что эти уговоры не просто от хозяйской вежливости, но пора, пора… Маскатов пошел проводить ее, хотя гостиница была совсем рядом, и они быстро шли, накрывшись одним зонтом Маскатова, — дождь лил по-прежнему. У входа в гостиницу Маскатов сказал: