Все это и сейчас Любовь Ивановна старалась упрятать куда-то подальше, в самые глубокие уголки памяти. Было, не было — какая теперь разница! Бессонной ночью, в гостиничном номере, в чужом городе, нечаянно растревоженная чужим человеком, она вспоминала другое — то, что год за годом неотвязно преследовало ее, сотрясало ее болью. Только работа спасала ее от этой памяти и этой боли, о которой во всем мире не знал никто, даже Ангелина…

…Конференция по проблемам металловедения должна была проходить в Ленинграде, и Любовь Ивановна напросилась на нее сама, хотя завод и не собирался посылать туда своего представителя. Просто она ни разу не была в Ленинграде. Как-нибудь ее мужики перебьются неделю. За Володькой присмотрит Кирилл, соседка поможет с готовкой, ну, а убрать в квартире — занятие нехитрое.

Вот так, на целую неделю, она оставляла семью впервые, и ребята уныло ходили за ней, Володька совсем расхныкался и заявил, что в рот ничего не возьмет до ее возвращения, ни крошки, и вообще может умереть от голода. Был недоволен этой поездкой и Якушев, но сумел скрыть недовольство. Хочешь поехать — поезжай, конечно, проветрись, но зачем тебе это надо? Тем более сейчас… Она удивилась: почему «тем более»?

— У меня неприятности, — хмурясь, ответил Якушев.

— Господи, — сказала она, — какие еще неприятности?

— Всякие.

Он никогда не пускал жену в свои дела; в конце концов он человек военный, и ей вовсе незачем знать о его службе. В тот раз он тоже ничего не сказал. Неприятности — и все. Но ей очень хотелось в Ленинград, и Якушев сам заказал билет на самолет, и сам отвез ее на аэродром.

Все, что было внизу, сверху казалось серо-белым: белый снег и серые скалы. В Ленинграде же на Марсовом поле вовсю цвели тюльпаны, Летний сад стоял, подернутый зеленой дымкой, трава на лугу позади Русского музея казалась неправдоподобно яркой. Она представляла себе Ленинград вовсе не таким. В книгах Достоевского виделся всегда сумрачный город. Красота дворцов и памятников, о которых можно было судить по цветным открыткам, прежде казалась ей строгой, пожалуй, и чуть надменной и холодной. Люба увидела другой город: он был праздничным даже в этот обычный, будний день. Слишком велико было нетерпение — оставив вещи в гостинице, она бросилась в город, как заждавшийся отпускник в теплое море. Она ни у кого не спрашивала дорогу, просто шла и шла, с изумлением открывая то, что уже видела когда-то на снимках или в фильмах, но все виденное чудесным образом оказывалось другим: другой Летний сад, другая Петропавловка, другой Зимний, другое Адмиралтейство… И Нева была другой — не серая, с разлохмаченными тучами, готовыми лечь на воду, а синяя и оттого еще более просторная, с крикливыми белыми чайками и сверкающими ладожскими льдинами.

Ее словно подхватило ветром и несло, несло через этот необыкновенный город, через мосты, проспекты, тихие улочки и шумные, залитые солнцем площади, и она не чувствовала усталости, только незнакомую, не отпускающую ее ликующую радость.

Она все-таки заблудилась, наконец. Спросила, как добраться до Невского, и сразу несколько человек начали объяснять ей наперебой. Люба слушала и улыбалась: ей рассказывали, что  в о т  т а к  могут показать дорогу только ленинградцы.

Конференция должна была проходить в Доме научно-технической пропаганды, и она зашла туда — зарегистрироваться. К столу девушки-секретарши уже стояло несколько человек, кто-то встал за ней… Когда подошла ее очередь, она протянула документы и назвала себя:

— Якушева, Любовь Ивановна.

— Люба? — тихо и недоверчиво спросили сзади. Она обернулась. — Люба! Ты?

Сначала она увидела  п о т р я с е н н о е  лицо, широко открытые растерянные глаза за стеклами очков и лишь потом узнала Генку Лопатникова. Это было так неожиданно и счастливо, что показалось чудом. Огромный незнакомый город — и вдруг Генка, славный Генка, который был по уши влюблен в нее чуть ли не со вступительных экзаменов в институт. Сколько же прошло лет, как они не виделись? Наверно, тысяча.

Потом они шли, перебивая друг друга вопросами.

— Ты откуда приехал?

— Ниоткуда. Я же здесь, на Металлическом.

— Я забыла… А я…

— Я знаю, где ты сейчас. — Он назвал город, откуда Люба прилетела сегодня.

— Каким образом?

— Мир тесен, Любонька. Как дети?

«Он всегда называл меня так — «Любонька», — подумала она. — И знает, что у меня  д е т и».

— Хорошо. А ты женат?

— Да, — нехотя ответил он. — Кирюшка, наверно, совсем большой?

— Огромный. Сядем где-нибудь, у меня ноги гудят. С самого утра хожу по Ленинграду и уже еле живая. А у тебя кто?

— В каком смысле? А, дети?.. Никого.

Он не смотрел на нее, то и дело поправляя очки.

— Встречаешь кого-нибудь из наших?

— Нет, — сказала она.

— Ты… довольна жизнью, Люба? — вдруг очень тихо спросил Генка.

— Конечно, — сказала она. — Почему ты спрашиваешь об этом?

— Так, — ответил Генка и тут же перевел разговор: — Ты где остановилась? Может, зайдем куда-нибудь, пообедаем?

Она поднялась со скамейки.

— Пойдем! С утра ничего не ела. Вернее, с ночи — сегодня пришлось встать в три часа. Как все-таки странно, верно? Еще сегодня крутом был снег, и ветер дул — м о р д а в и н д, как его называют там, на Севере, а здесь тюльпаны, весна, солнце, зелень… И еще ты — очкарик Генка! Сказал бы кто-нибудь, что встретимся, — засмеялась бы и не поверила.

— Ну, — по-прежнему глядя в сторону, сказал Генка, — в жизни и не такое случается, Любонька.

Она пропустила это мимо ушей.

— Кем ты работаешь? А фотография жены с собой есть?

Он покачал головой: фотографии у него нет, а работает в отделе главного металлурга. Люба не замечала, что Генка так и не справился со своей растерянностью и вдруг вообще замолчал и что теперь говорила только она. Люба рассказывала о Якушеве, о детях (Кирюшка, когда они жили в Средней Азии, подобрал ишака и ездил на нем в школу и из школы, пока не нашелся хозяин), и о своей работе, и о дураке главном инженере, о том, что у них в магазинах сейчас нет лука, придется везти отсюда, и о том, что Володька терпеть не может читать, зато с ума сходит по автомобилям, и снова о Якушеве….

Радостно-ликующее состояние, которое владело его с утра, не проходило. Все-таки она спохватилась: что же это я, болтливая бабенция, все говорю, а ты молчишь! Генка улыбнулся; улыбка у него была прежняя, смущенная и робкая, будто он стеснялся улыбаться.

— Просто мне не о чем говорить, наверно, — сказал он. — После института сразу сюда, вот и все. А ты чуть ли не всю страну объехала.

— Слушай, — перебила она Генку. — А сегодня будут мосты разводить? Я хочу посмотреть. Пойдем? Хотя…

Она чуть не брякнула: «Хотя ты ведь женатый, и как к этому отнесется твоя жена». Но Генка кивнул: конечно, посмотрим. Правда, белые ночи наступят недели через три, но ничего, и так внушительное зрелище. Лед еще идет, но навигация уже началась…

— Только позвони домой, чтоб не ждали, — посоветовала она.

— Зачем? — глядя в сторону, сказал Генка. — Какое это имеет значение?

Люба поняла. Больше не надо говорить на эту тему.

Из гостиничного ресторана они поднялись в ее номер, и Генка снова молчал, а она не замечала, что с ним творилось неладное. То ли он хотел спросить о чем-то, то ли что-то сказать, но не решался, и это мучило его.

Люба начала вынимать из чемодана вещи, разложила на столе свои «мазилки», повесила в шкаф платья. Ей было легко, даже привычно. Будто и не прошло столько лет, и сейчас в ее комнатенку общежития на Донском «просто так» заглянул Генка. «Просто так» бывало каждый день пока она не сорвалась и не уехала к Якушеву. Генка приносил Кириллу игрушки или конфеты, и она рычала на Генку: «Ты что, наследство получил или кошелек нашел?» По ее подсчетам, на эти игрушки и конфеты он должен был грохать всю свою стипендию. Потом девчонки рассказали, что он устроился на хлебозавод, грузчиком, и по ночам развозит по городу хлеб.