— Я их засушу дома, — объяснил он. — Подумать только, ни у одного из этих растений до сих пор нет названия.

— Как это вам удается придумать столько названий? — не без сарказма спросила она.

— О, я называю их условно, — ответил он. — Потом я пошлю все, что собрал, в Швецию. У меня там есть друг, Карл, он как раз разрабатывает систему растительного мира, и теперь можно будет дать названия всем растениям, какие есть на земном шаре.

— А что вы будете делать, когда все на свете систематизируете?

— Куда бы я ни ездил, я всюду собираю для него растения, — продолжал он, не слушая ее. — В долине Амазонки, в Суринаме, в Новой Зеландии — везде. — В первый раз за все время их знакомства он говорил горячо и увлеченно. — Иной раз просто теряешься, попадая в незнакомую страну, все вокруг ново, все поражает, чувствуешь себя совершенно беспомощным перед таким разнообразием. Хочется все взять с собой, вобрать в себя, сохранить. Кажется, глаза и уши не справятся с этой массой впечатлений. Но вот начинаешь работать, даешь названия растениям, животным, стараешься не заглядывать слишком далеко вперед и не разбрасываться, а сосредоточиваться на чем-то одном. И вдруг глядишь — все уже сделано, и смешно, что сначала ты растерялся. Ты уже не чужой в этой стране, она принадлежит тебе. И ничто ее у тебя не отнимет, пусть ты уехал за тысячи миль, пусть вас разделяют океаны и континенты. Теперь этот уголок земли твой, ты его властелин. — Он бережно убрал свой букет под сиденье. — Вы меня понимаете? Вот так же я скоро увезу с собой и частицу Африки. Частицу этого огромного материка, который станет моим.

На миг ей показалось, что она знает его всю жизнь, на миг поняла, почему он всегда так молчалив и отчужден, что-то в ее душе отозвалось ему, что-то знакомое, давно уже жившее в ней. Рядом с ней в наемной карете сидел не сдержанный незнакомец, замораживающий всех своей строгой немногословностью, не заезжий чужестранец, но человек, совершивший путешествия в далекие миры, которые для нее существовали только в музыке названий: Гайана, Суринам, долина Амазонки, Пернамбуко, Терра-дель-Фуэго, Новая Зеландия, Фиджи — эти названия звучали как имена богов или заклинания. Они пробуждали в ней жажду, которой она не могла утолить. И вдруг, вопреки всему, она чуть не взмолилась: «Я тоже неведомая страна, которую надо исследовать. Ведь я здесь как в тюрьме, неужто вы не видите?»

— Я выхожу замуж за Эрика Алексиса Ларсона, — объявила она своим родителям полгода спустя. — Он просил меня подождать, пока он вернется из путешествия в глубь континента, но я сказала, что хочу обвенчаться сейчас и ехать с ним вместе.

— Разумно ли ты поступила? — осторожно спросил Маркус Лоув.

— Ни за что! — вскричала мать. — Это безумие, неслыханное безумие!

— Пусть безумие, я все равно с ним еду, — сказала Элизабет.

— Ты отец, Маркус, запрети ей, — приказала Катарина. — Что скажут наши друзья? Женщина отправилась в пустыню!

— А почему бы женщине не отправиться в пустыню? — возмутилась Элизабет. — Почему ей на все наложен запрет? Разве быть женщиной зазорно? Ты говоришь так, будто родиться женщиной — преступление. Мужчине можно отправиться в путешествие, почему же мне нельзя?

— Если ты с ним пойдешь, ты всех нас опозоришь! В моей семье…

— Когда ты обвенчалась со мной и решила уехать в Капстад, твоя семья тоже хотела от тебя отречься, — спокойно напомнил ей Маркус. — Ты была точно такая, как Элизабет, ты забыла? Своенравная, неугомонная.

— И чем все кончилось? — с горьким упреком спросила мать. — Я вышла замуж за человека, который лишен честолюбия. Похоронила двоих детей, двух сыновей, — ах, будь они живы, все сложилось бы совсем по-другому. Пережила в этой стране столько горя, столько лишений. Но тебя ничем не проймешь. Сколько раз ты мог перевестись в Батавию или в родные края, — нет, куда там: Маркус Лоув здесь родился, здесь и умрет. Чего же требовать от Элизабет? Но на этот раз ты проявишь твердость и удержишь ее от этого сумасбродства.

— Когда твоя мать бежала из Франции, разве кто-нибудь в силах был ее удержать? — сказал он. Отец редко давал волю гневу, но сейчас тонкая сетка прожилок, покрывающих его щеки, налилась кровью.

— Разве можно сравнивать, — возразила Катарина. — У моей матери не было выбора, гугенотов преследовали. Но ведь Элизабет отсюда никто не гонит. Ей-то зачем бежать к дикарям?

— А у меня разве есть выбор? спросила Элизабет. Умереть или сойти с ума — ни то, ни другое меня не привлекает.

— Не смей мне дерзить! — резко оборвала ее мать. — Умереть или сойти с ума! А что тебя ждет в пустыне, среди диких животных и дикарей? — И она снова сбилась на жалобное сетование. — Пусть туда отправляются мужчины, если они так жаждут приключений. А Ларсона я тоже не понимаю: это молодым все неймется, все их куда-то тянет, а ему, в его-то возрасте, уж давно бы пора угомониться и набраться ума… Бог с ними, но ты, Элизабет, ты выросла в приличной семье, ты так избалована жизнью, и потом, все тобой восхищаются, берут с тебя пример…

— Можно подумать, я собралась не в обыкновенное путешествие по пустыне, а в преисподнюю. Маменька, да не могу я здесь больше, поймите!

— У тебя столько занятий, развлечений.

— О да! Я не пропускаю ни одного бала, ни одного званого вечера, ни одного пикника. Все это помогает убить время, но сколько же еще я буду так жить? Пока не поймаю себе приличного жениха и не обзаведусь приличным домом?

— Не забывайся, Элизабет! Что же ты молчишь, Маркус?

— Мой отец восстал против губернатора, — сказал он, разглядывая свой стакан.

— И покрыл себя вечным позором!

Отец резко поставил стакан на стол.

— А я покрыл себя вечным позором, вернувшись на службу в компанию, против которой он восстал. Я соблазнился теплым местечком, которое обеспечило моей семье безбедное существование.

— Ты тоже задумал отправиться в путешествие? — язвительно спросила Катарина.

— Нет, для путешествий я слишком стар. Но она, если хочет, пусть едет. Если, конечно, любит этого человека. — И он с болью заглянул дочери в глаза.

Элизабет опустила голову. Она долго молчала, потом поглядела на отца.

— Я решилась, отец. Я выйду за него замуж и поеду с ним вместе.

— Неблагодарная! — закричала мать. — Но уж коли так суждено, мы устроим тебе такую свадьбу, что в Капстаде и через сто лет будут ее помнить. Только придется ждать, когда вернутся корабли.

— Долго ли вы намереваетесь путешествовать? — спросил отец ее вечером, когда они остались в гостиной вдвоем и сели за шахматный столик, возле которого он поставил свой стакан с араком.

— Хотим как можно дольше, — ответила она. — А там как получится. Он сейчас намечает маршрут, но нигде не может раздобыть надежной карты, а люди говорят один — одно, другой — другое. На днях ему рекомендовали некоего герра Ролоффа из Мюизенберга…

— Ну что же, дай бог. — Отец отпил глоток арака и вздохнул. — А ты не ошиблась, доченька, у тебя нет сомнений? Ты в самом деле так сильно его любишь?

— Папа, куда он пойдет, туда и я с ним пойду.

…А дальше она пойдет одна. Она решила это не разумом, она нутром почувствовала, что так суждено, когда услышала выстрел и увидела Адама, поднимавшегося к ней по склону через заросли. Все, теперь все пути к отступлению отрезаны, возврата нет.

— Что вы делаете? — спрашивает он, бросив антилопу на землю и опускаясь возле туши на корточки, чтобы ее разделать. Она сидит в фургоне и лихорадочно перекладывает вещи.

— Раз мы завтра снимаемся с места и идем к морю, нужно все разобрать и уложить.

Он прищурясь наблюдает за ней. Она продолжает возбужденно трудиться — пожалуй, слишком возбужденно.

Так, один сундук с платьем можно оставить целиком. А может быть, Адаму что-нибудь пригодится? Но она решает не предлагать ему вещи Эрика Алексиса — вдруг он согласится, а ей не хочется открывать этот сундук. Во втором сундуке сложены ее вещи. В их долгом путешествии она всегда переодевалась по два-три раза в день, ведь стояла такая жара и пыль. Стирать было кому, слуг-готтентотов хватало, а когда они сбежали, она стала стирать сама. Если перед путешествием ей пришлось отбирать свои вещи так строго и тщательно, потому что было очень мало места, что же ей делать сейчас, когда у них осталась всего одна пара волов?