— Я должна его видеть, — спокойно сказала она.

Слуги-готтентоты бросили их и сбежали, волов украли бушмены, Ван Зил застрелился и был похоронен, и все эти беды словно бы не коснулись ее, словно бы прошли мимо. Но эта беда была предназначена ей, от этой она не смела уклониться. Вот ради чего они прошли столько миль по неизведанной земле, вот ради чего она оставила Капстад и отправилась с ним на край света.

Точно не слыша смрада, она прошла к куче веток и стала их разбирать. Сидящие вокруг грифы заволновались, казалось, они сейчас взлетят и бросятся на нее, но Адам закричал на них и замахал руками. Стоящие поодаль волы рыли землю копытом и тревожно принюхивались.

Странно, ей почему-то вспомнилась охота на львов. Первый выстрел ранил самку и разнес ее загривок, она на миг остановилась, но тут же снова ринулась на него. Готтентоты с воплями побросали винтовки и кинулись врассыпную. Ты упал на колено и стал целиться. Глухо, зловеще щелкнул замок. И в то же мгновение львица желто-бурой лавиной с ревом обрушилась на тебя и повалила на землю. Но как раз когда она прыгала, кто-то из готтентотов выстрелил, Боои подскочил к тебе, схватился с львицей врукопашную и стал оттаскивать в сторону. Могучие челюсти сомкнулись на его плече. Все, конец, подумала я. Но зверь уже был мертв, он неподвижно лежал на тебе, а рядом катался по земле Боои, пронзительно крича. Наконец ты зашевелился и выполз из-под львицы. Посмотрел в ту сторону, где была я, но глаза у тебя были пустые. И вдруг ты побежал, побежал прочь от меня, к молоденькому деревцу, которое росло поблизости, и, точно обезьяна, вскарабкался по его тонкому голому стволу, но когда ты был возле самой макушки, деревце неожиданно согнулось и опустило тебя на землю. Ты словно не заметил, что случилось, и снова полез наверх, и снова деревце согнулось. Ты в третий раз залез на него, и в третий раз оно опустило тебя на землю. Только тогда ты оглянулся вокруг и увидел, что львица уже давно умерла.

Эрик Алексис Ларсон, кто ты, что ты? Передо мной лежит кровавая растерзанная груда, на которую нельзя смотреть без содрогания, но это не ты. Ты умел с такой точностью высчитать широту и долготу и высоту над уровнем моря, ты так искусно набивал чучела птиц, давал названия неведомым растениям, насекомым и животным, — но что за человек ты был? Кто ты и как ты сюда попал? Ответь мне, я хочу знать. Я твоя жена, я имею право требовать ответа. Я ношу твоего ребенка, я должна знать… Господи, неужто ты так ничего мне и не скажешь?..

Адам стоял чуть поодаль, среди веток, которые она раскидала, пробиваясь к трупу. Ну вот, думал он, чувствуя, как солнце молотом бьет его по голове, теперь настал твой черед. Теперь ты тоже начнешь прозревать. Ты узнала смерть, с этого все начинают. Я получил свою первую крупицу знания в тот день, когда меня укусила змея, а старуха, высосав яд из ранки и втерев в нее сок целебных трав, вернула мне жизнь. И был другой раз: я, лежал, умирая от жажды, на дне пересохшей реки, и перед глазами плясали видения, а старик-бушмен стал вытягивать через полый бамбук воду из подземного ключа, из-под слоя растрескавшейся глины, и выливать мне в рот. «Эх ты, вода у тебя прямо под боком, а ты умирать задумал. Хоть бы поглядел сначала. Зачем ты сюда пришел? Не можешь сам о себе позаботиться, так сиди дома». А я глотал воду с примесью глины и чувствовал, как ко мне возвращается жизнь…

— Вам нельзя оставаться здесь, — сказал Адам.

В первый раз его слова дошли до ее сознания. Она быстро поднялась на ноги и пошла прочь, но от сладковатого тошнотворного запаха, который неотвязно следовал за ней, ее вдруг начало рвать. Желудок извергнул все, что в нем было, на жесткую, как камень, землю, но все равно долго еще продолжал сжиматься в острых, мучительных судорогах.

Без кровинки в лице, стуча зубами от холода под палящим солнцем и чуть не падая, она наконец добрела до волов и прислонилась головой к тюку.

— Нужно что-то сделать, — прошептала она.

— Что же мы можем сделать?

— Нельзя же бросить его здесь просто так.

— Хотите зарыть его в канаве, как готтентота? — вспыхнув, сказал он.

— Не хочу, чтобы его сожрали гиены.

— Они уже здесь побывали, — с рассчитанной жестокостью сказал он.

— Господи, да неужто ты ничего не в состоянии придумать?

— Земля как камень, и копать нам нечем. Можно, конечно, навалить на него камней и валежника. Да ведь все равно эти твари до него рано или поздно доберутся.

— Не важно, навали камней. Солнце такое жаркое.

Сейчас она не пошла за ним. Она села возле волов, в клочке их тени, и стала смотреть, как он катит огромные камни и тащит валежник; время от времени рассеянно отмахивалась от осмелевших грифов. Они поднимались в воздух, но, полетав, снова садились на землю. Они знали: спешить им не к чему, добыча не уйдет.

На нее снова нахлынула тошнота, она нагнулась, ожидая рвоты, но ее не вырвало. На миг она ослепла от боли. Потом судороги отпустили, она села в прежнюю позу и стала глядеть, как поднимается могильный курган.

Какая-то ночь всегда первая. После танцев и праздничного пира за длинным столом — подавали жареные окорока и куропаток, оленину, зайцев, рыбный пирог, молочных поросят, обложенных желтыми апельсинами, босоногие слуги неслышно сновали, разливая бордо и мозельвейн со льда, местных вин не было, все привезли из Европы — мы наконец удалились в свои комнаты наверху, а гости еще продолжали бражничать. Ты попросил у меня прощения и ушел в малую гостиную закончить какую-то работу. Не знаю, что ты там делал, я тебя не спрашивала, наверное, писал свои заметки или расчеты, с которыми нужно было сесть возле лампы. Ты небрежно поцеловал меня в щеку и сказал: «Миссис Ларсон, наверное, хочет спать, а у меня есть дела». Мне хотелось посидеть с тобой, посмотреть, как ты работаешь, но я боялась, что буду тебе мешать. Мать прислала двух служанок раздеть меня. Уже миновала полночь, а бедняжки были на ногах с пяти утра, и один бог ведал, когда-то им удастся лечь. Они раздели меня, распустили мне волосы, а я закрыла глаза и представляла себе, что это твои руки меня касаются. «Мой жених, мой муж», — повторяла я про себя и вдруг подумала: «Муж… Какое глупое слово». Потом рабыни ушли, а я сняла длинную ночную рубашку, всю в рюшах, кружевах и вышивке, и стала ждать тебя обнаженная. Когда ты пришел в спальню, уже рассвело.

— Я думал, ты спишь, — сказал ты с удивлением, даже с досадой.

— Я ждала тебя.

Я отвернулась, чтобы не смущать тебя, пока ты разденешься, а сама стала наблюдать за тобой в маленькое зеркальце сбоку: какое у тебя белое тело, какой ты большой и сильный, как закалили тебя далекие моря и страны, и представляла себе, как мне сейчас будет больно, как потечет кровь. Мне хотелось, чтобы кровь текла ручьем, алая, как тутовый сок, хотелось ради тебя и ради себя: сейчас я узнаю, что это значит — стать женщиной, ты превратишь меня совсем в иное существо, освободишь меня… Ты улегся рядом, поцеловал меня, повернулся ко мне спиной и тотчас же уснул. Ты овладел мной на следующую ночь — именно овладел, взял меня, точно вещь, а потом отодвинулся на край кровати. Мне даже не было больно, и крови выступило всего несколько капель.

— Как, и это все? — спросила я.

— Что все?

— То, что сейчас было. И только-то?

— Ничего не понимаю.

— Я тоже.

Через минуту ты уже опять спал, но я по-прежнему не сомкнула глаз.

Сейчас мне снова хочется тебя спросить: «И только-то?» Но ты по-прежнему молчишь. И это все? Конец? Страшные, нелепые, бессмысленные останки на краю долины, горсть праха, словно бы оставшаяся от птицы, которая упала мертвой на лету и истлела, и перья ее разметал ветер — как это ничтожно мало!

А может быть, наоборот, неизмеримо много? Одно я знаю: не страшно, когда умирает человек, смерть проста и обыденна. Страшно, когда умирает то, во что ты верил, на что надеялся, что любил.

Покойся с миром, Эрик Алексис Ларсон. Какая-то ночь всегда первая.