Хотя то, что какая-то она не такая, какая-то не очень соответствующая своему (задекларированному) происхождению и воспитанию, — это сомнение остается. Или, раз уж пошли в ход прописные буквы, — Сомнение.

Они явились вдвоем, предстали на пороге кабинета, держась за руки, пред ясные очи графа Монферье. Уилл — радостный, улыбающийся, по виду — бездельник бездельником. Елизавета — строгая, собранная, готовая к трудовым свершениям.

«Противоположности свело», — банально, но точно скажет впоследствии один замысловатый поэт, далекий по времени коллега Шекспира.

— Начнем? — спросила Елизавета с места в карьер.

— Так сразу? А поговорить? — сыграл Смотритель радушного, но ленивого хозяина.

— Некогда, — отрезала Елизавета, как будто знала о сроках, отмеренных графу кембриджской четверкой. — Мы сегодня должны сделать весь третий акт. Пока не закончим — не встанем.

Сказано: должны. Это радует. Но сказано и: мы. Это по-прежнему настораживает. Вопреки всем здравым доводам здравого же смысла. Но в Службе всегда помнили о не здравом…

— Меня бы кто пожалел, — бросил граф реплику, но бросил ее безадресно, как пишут в ремарках, «в сторону».

Кстати, о здравом и не здравом смыслах. То путешествие на дно реки к затонувшему суденышку больше не повторялось. Смотритель, говоря образно, заставил кораблик вынырнуть, то есть задействовал в мозгу объекта то, что спало, запустил механизм менто-коррекции, а теперь лишь подключался к нему — чтобы плыл кораблик по задуманному курсу.

Когда-то давным-давно, когда он только начинал работать н Службе, он задавал самому себе смешные вопросы. В нынешнем проекте они звучали бы так, например: как писались пьесы Великого Барда, когда еще Смотритель не родился, не стал Смотрителем, еще и Службы Времени не было? Или надо было возникнуть Службе, появиться в ней Смотрителю, разработать, в данном случае, проект, связанный именно с Бардом, попасть в конец шестнадцатого века и… замкнуть кольцо? Кольцо времен, в котором постоянно вращаются Смотритель, Шекспир, Елизавета вот, Саутгемптон с Рэтлендом и так далее, и так далее?.. А если бы Служба не создалась, Смотритель не появился, проект, выходит, никто не разработал бы? Что случилось бы? Рухнул бы миф?..

Что было, то и будет, ответил однажды Смотрителю его Учитель вечными словами Екклесиаста, и что делалось, то и будет делаться.

И это был достаточно здравый ответ…

(в смысле — легко приемлемый для всех, истово желающих поверить в не здравое. А таких — пруд пруди)…

потому что тот же Екклесиаст еще сумел и утешить таких же спрашивающих, сказав, что во многой мудрости много печали, а умножающий знания умножает скорбь.

Ненужные знания, сделал для себя поправку Смотритель, хотя сам знал точно, что нет, не бывает знаний — ненужных. Но без этой поправки он не смог бы стать Смотрителем, а он стал им. И стал очень хорошим Смотрителем.

А что сейчас он присутствует при рождении Мифа о Великом Барде, так разве это удивительно? Нет, нет! Ведь что было, то и будет…

Уилл опять стал Люченцио, а Елизавета — Бьянкой. Но для третьего акта понадобилось соперничество двоих претендентов на руку девушки, поэтому Уилл стал еще и Гортензио. Вот Люченцио (Уилл) сказал Гортензио (Уиллу): — Эй, музыкант, кончай! Ты обнаглел! Забыл уже, какой тебе прием устроила синьора Катарина?

Канонический текст, облегченно подумал Смотритель, неужто не будет больше отсебятины?..

А Гортснзио (Уилл), человек мирный и рассудительный, вступать в пустые пререкания не стал и предложил Люченцио (Уиллу):

— Ты не кричи. Ты видишь: пред тобой гармонии и красоты царица. Так уступи мне первенство без спора. Часок займусь я музыкой, а там часок и ты для чтения получишь.

Уже не совсем канонический, не без огорчения отметил Смотритель.

— Тупой осел! — возмутился Уилл-Люченцио. Он все же был настроен посклочничать. — Ты так необразован, что на значенья музыки не знаешь. Она должна лишь освежать наш ум, уставший от занятий углубленных… Поэтому займусь с синьорой чтеньем, а ты потом сыграешь что хотел.

Уилл на сей раз записывал текст (увы, не канонический, нет) сразу. Елизавета молчала. Ждала.

— Твоих насмешек я терпеть не стану, — медленно, поспевая за пером, произнес Уилл-Гортснзио.

Пора бы и Елизавете, подумал Смотритель. А она — как подслушала. Или — как знала.

— Вы обижаете меня, синьоры, — капризно сказала она, — своими пререканьями о том, что только мне здесь следует решать. Не школьница я, розог не боюсь, — прошу меня не связывать часами… — выделила слово голосом, как передразнила спорщиков-склочников. — Когда хочу, тогда и занимаюсь… —

Обернулась вправо, будто Люченцио был там: — Оставим глупый спор и сядем здесь. — И влево, к Гортензио: — Возьмите вашу лютню и настройте… — И опять к Люченцио: — А мы пока займемся с вами чтеньем.

Смотритель решил, что не хотел бы оказаться на месте Гортензио: она с ним говорила чуть ли не с раздражением, как с непрошеным и неприятным гостем. Впрочем, для Бьянки он таковым и был.

— Я потом твои слова запишу, — прозой и от себя сообщил Елизавете Уилл, — я их запомнил.

— Я тоже, — сказала Елизавета — тоже от себя. — Я все помню, ты знаешь.

И это оказалось очередным сюрпризом для Смотрителя. Ладно — Уилл! Его мощная память надежно обеспечена менто-коррекцией и плюс к тому — все еще поддерживается менто-связью со Смотрителем… А что обеспечивает память Елизавете?.. Очередной безответный вопрос. Что по этому поводу говаривал старина Екклесиаст, а? А вот что: нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими. Это уж точно — о Смотрителе. Наслаждайся делами своими, а ответы на вопросы сами придут.

Тут нужно, чтобы Гортензио… он настойчивый… спросил — про лютню: «Когда настрою, бросите читать?» — Уилл говорил самому себе — под пишущую руку. — А Люченцио ему скажет: «Да черта с два! Настраивай-ка лютню…»

А теперь — Бьянка, — вступила со своей партией Елизавета. — Ей же не терпится, да?.. «Где мы остановились в про шлый раз?»

Сейчас будет одна из самых очаровательных в мировой литературе прелюдий к объяснению в любви, подумал Смотритель. И одернул себя: если эти чертовы влюбленные не испортят текст…

— Вот здесь, синьора, — сказал Уилл-Люченцио, тыча хвостом пера в лист и будто бы читая: — «Hic ibat Simois; hie est Sigeia tellus; hic steterat Priami regia celsa senis».[5]

Нет, не «будто бы», а на самом деле читая. Спотыкаясь на латинских словах, но все же справляясь с ними, он чигал — кем-то написанное для него.

Кем? Ну-ка — догадаться с трех раз!

И одного — с лихвой: Елизавета написала…

Одолев фразу, Уилл поднял глаза — не на Елизавету, а на графа, как будто спрашивая: все ли правильно? Но порыв этот был мимолетен, в ту же секунду Уилл уже глядел на Елизавету. Или на Бьянку.

А она попросила нежно:

— Переведите мне.

— Hic ibat — как я уже говорил; Simois — я Люченцио; hie est — сын Винченцио из Пизы; Sigeia tellus — переоделся в одежду слуги для того, чтобы завоевать вашу любовь; hic steterat — а тот Люченцио, что сватается к вам, Priami — мой слуга Транио; regia — переодетый в мое платье; celsa senis — для того, чтобы получше провести вашего отца.

Оба замолчали. И молчали так долго, что Смотритель счел необходимым вмешаться:

— А Гортснзио уже лютню настроил.

— А и верно, — очнулся от столбняка Уилл. — Синьора, я уже настроил лютню.

— Послушаем… — опять с раздражением сказала, и Смотритель не понял: то ли начатую роль продолжала, то ли раздражение пришло всерьез — по вине Смотрителя, некуртуазно нарушившего идиллию молчания. — Фи, как верхи фальшивят!

А Уилл-Люченцио добавил от себя — совет:

— Поплюйте и настраивайте снова.

— Смогу ли я перевести, посмотрим, — начала Елизавета свой вариант перевода латинского текста. — Hic ibat Simois — я вас не знаю; hic est Sigeia tellus — я вам не верю; hic steterat Priami — будьте осторожны, чтобы он нас не услышал; regia — не будьте самонадеянны; celsa senis — и все-таки не отчаивайтесь.