А ведь ни слова не изменили, довольно отметил Смотритель, какие молодцы! Но вопрос: откуда они…

(точнее — она, Уилл здесь ни при чем)…

взяли слова? Почему Елизавета, не тронутая никакой менто-коррекцией, выбрала для диалога именно эту латинскую цитату? Именно эту, а не любую иную, коих в латыни даже не легион…

(вот, кстати, еще обрывок расхожей цитаты)…

а тьма. Именно эту, которая и живет в каноническом тексте пьесы? Нужен ответ? Потому что она и живет там. И другого ответа Смотритель не знал и не хотел искать другой, потому что оные поиски провоцируют вообще уж безответный вопрос: кто был Великим Бардом? Уж не Елизавета ли?

Впрочем, даже если и так, что Мифу с того? Он же Миф…

А на шекспироведов плевать!..

Но почему они опять смолкли? Или их латынь так вышибает, или…

Поставил многоточие в конце мысли — лишь для придания ей некой небрежной изысканности. На деле отлично понимал, что там — за «или»: они не за Бьянку с Люченцио диалог вели — за себя самих, за Елизавету и Уилла. И что с того, что он латыни не знает, а произносит ее по написанному! В их диалоге важен перевод — не буквальный, а тот, что каждый из них вложил от тебя, он-то как раз понятен и, судя по всему, очень отвечает со-оянию их душ. Так дай им бог, как говорится…

Однако вновь испортил праздник:

— А Гортензио опять лютню настроил.

— Низы фальшивят! — заорал Уилл.

Это он в адрес виртуального Гортензио заорал. Получается, что на себя обозлился: Гортензио — тоже он.

Работали в тот день до вечера. Кэтрин обедом накормила, да и то надолго не прерывались. Уилл воспользовался кратким перерывом, чтоб записать сказанное, не отрываясь от еды. Или поесть, не отрываясь от записей. Смотритель особо не отвлекался, разве что у окна стоял, смотрел на прохожих и проезжих, но чутко слушал все, что придумывали…

(или все-таки проживали?)…

соавторы, рад был, что они нигде и ни в чем не отошли от сюжетной канвы. Вон и свадьбу Катарины с Петруччо подготовили — точно под финал третьего акта. Как и должно было случиться.

Где-то около семи вечера Уилл произнес за папашу Баптисту для сюжета судьбоносное:

— Пусть место жениха займет Люченцио; ты, Бьянка, сядь на место Катарины… — Записал произнесенное и сказал не уверенно: — Вроде все?

— Конец третьего акта, — согласилась Елизавета. — Завтра умрем, а сделаем четвертый.

— Финальный? — обрадовался Уилл.

— Не думаю, — сказал Смотритель, оторвавшись от заоконного вида.

Он знал, что актов — пять.

И получил поддержку Елизаветы:

— А я так и вовсе уверена: если уложимся, то в пять.

Она знала?..

И не здравый смысл Смотрителя опять настойчиво и бессмысленно стучался из-за стены здравого, хотел наружу.

— Чем сейчас займетесь? — вроде бы праздно поинтересовался он у соавторов.

Ответила Елизавета:

— Немного погуляем, надо отойти от работы, и — домой. У меня дома дел полно.

— Что за дела? — ревниво спросил Уилл.

— Я же сказала: дома… — разъяснила, как ребенку.

— Тогда гуляем два часа! — выбросил Уилл свою цену.

Но Елизавета ее сбила:

— Час. Вполне хватит. До завтра, ваша светлость. Желаю вам отдохнуть от нас.

Совет хорош, если б выполним был. И уж больно здравым смыслом обладала совсем молодая Елизавета. Во всем. И в совете графу, и в указании Шекспиру.

Уилл с Елизаветой ушли на выторгованную актером прогулку, а Смотритель спустился вниз, в гостиную и покричал Кэтрин. Когда та явилась, спросил:

— Скажи-ка, Кэтрин, нет ли у тебя какого-то знакомого мальчишки, чтоб только был сметливым и подвижным и захотел бы заработать пенс?

Произнес это единым духом и малость прибалдел: эка он чеканным языком Шекспира заговорил! Поприсутствуй так на процессе сотворения всех его пьес — неровен час, сам сочинять станешь. Заразная штука какая…

Но Кэтрин отнеслась к услышанному адекватно.

— Как нет? Есть, ваша светлость, — сказала обрадованно. — Мой племянник и есть. Тимоти его зовут. Очень смышленый мальчуган. И пенни ему лишним не будет.

— А как с ним пообщаться?

— Да я мигом!

Ничего не объясняя, Кэтрин скрылась на территории прислуги и через миг (или через два-три мига, кто измерял их протяженность!) возникла вновь. Рядом с ней возник некто маленький, грязный, рыжий, в рубашке, бывшей когда-то белой, и в грубых штанах, держащихся на тщедушном теле с помощью лямки, перекинутой через одно плечо. Да, и босиком. Смотритель не часто имел дело с цветами жизни, поэтому возраст Тимоти определил приблизительно: около двенадцати скорее всего, хотя выглядит еле-еле на девять. Но — тяжелое время, тяжелая жизнь, тяжелые нравы, цветы жизни растут скверно, а этот цветок явно редко поливали и подпитывали.

Но как и для чего он оказался на кухне в доме графа Монферье? Понятное дело: добросердечная тетушка воспользовалась служебным положением и вызвала племянника — как раз подпитать малость.

Другой хозяин немедленно уволил бы наглую…

(или высек?.. Смотритель выпустил из виду, как здесь положено наказывать самоуправную прислугу)…

а граф Монферье даже замечания не сделал. Наоборот — полюбопытствовал:

— Ты его хоть покормила?

— Покормила, покормила, — запричитала Кэтрин, обрадованная такой милостью хозяина. Добавила честно: — Для того и позвала. Вы уж простите, ваша светлость…

— Да что уж там! Пусть заходит, не обеднеем… Говоришь, смышлен?

— А что делать-то? — спросил мальчишка, которому надоело слушать про себя.

— Хорошо бы для начала тебя помыть, — с бессмысленной надеждой сказал Смотритель.

Ну не любила гордая Европа этот полезный антисептический процесс, и, что самое забавное, церковь горячо поддерживала в своих прихожанах странную нелюбовь. Три долгих века должно было пройти, десятки страшных эпидемий должны были выкосить тысячи людей, чтоб вода и мыло заняли в европейских домах положенное им место. И тем не менее именно в эти грязные (буквально) годы родился Великий Бард, то есть гений…

(тоже, кстати, не склонный к излишней чистоплотности, если речь не о Мифе, а об Уилле)…

и творили иные барды — более или менее великие. И среди них тоже попадались гении. Так что грязь гениальности не помеха.

Объяснение парадоксу? Извольте. Тоже великим сказано: гений — парадоксов друг.

А вот Елизавету-то в нечистоплотности не упрекнешь, нет, вдруг сообразил Смотритель. Скорее наоборот: свежа и благоуханна. Значит, не так уж и парадоксальна мысль о ее вневременности.

Это, к слову, опять — о не здравом смысле…

— Вот еще — мыться! — возмутился мальчишка. — От этого и заболеть можно.

Он так считал. Не он один.

— Ладно, проехали, — сказал Смотритель, — о мытье — ни слова. Кэтрин, тебе что, делать нечего?

— Я ухожу, ухожу, ваша светлость, — засуетилась она, — меня как бы и нет уже.

И впрямь исчезла.

А Смотритель плотно закрыл двери, отвел мальчишку в дальний конец зала и там уже спросил конфиденциальным шепотом:

— Пенс… нет, два пенса заработать хочешь?

— Кто ж не хочет? — По-мужицки удивился Тимоти. Повторил давешнее: — А что делать-то?

— Тут недавно у меня девушка была…

— С этим актером, что ли? — невежливо перебил Тимоти. — Видел.

— Хорошо бы узнать, куда они пошли…

— Тоже мне вопрос! Куда всегда. По мосту через Темзу и — в сторону Саутуорка. Там, недалеко от реки, дубовая роща есть. Все гуляют, кому не лень.

— Уверен?

— Знаю, — отрезал мальчишка.

Он начинал нравиться Смотрителю.

Поскольку проект был рассчитан на многие годы…

(Уильям Шекспир, как утверждает госпожа История, прожил до 1616 года, а его последняя пьеса, «Буря», была закончена около 1611-го)…

Смотрителю придется появляться здесь часто, а за впереди лежащие два десятилетия Тимоти может стать ему хорошим помощником. Почему бы не заняться приручением и обучением парня?..

А раз знаешь, дуй в эту рощу и проследи, куда потом пойдет девушка. До конца проследи! И вообще… — Смотри тель покрутил в воздухе пальцами, обрисовывая емкое «вообще».