Банвор Мехак щурится от яркого света, гладит собаку, затягивается папиросой, Тигран, пошатываясь от усталости, незлобиво дразнит хозяина дома Мешади Абдул Салама, будто для того только, чтобы не заснуть.

Зашедшим сюда ненадолго Людвигу, Богдану и Авелю Енукцдзе кажется, что эти бледные тени, громко именуемые работниками типографии Бакинского комитета РСДРП, тотчас исчезнут, стоит подойти к ним ближе.

— Как дела? — спрашивает Авель.

— Еще половины не сделали, — отвечает Мехак.

— Сколько же все-таки?

— Считайте. Шесть с половиной тысяч печатных и полторы тысячи гектографированных. Ваш брат измучился, — обращается он к Людвигу и Богдану. — Что делать, я ведь рисовать не умею.

— Э, — машет рукой Тигран, — ничего особенного.

— Наш Тигранчик выносливый, — говорит Богдан.

— Мелик научит не есть и не спать, — жалуется Мехак. — Мелик сам может неделю так.

— Где он, злодей?

— Печатает. Они там на пару с Вано. Хотите посмотреть работу?

— Для того и пришли.

Мехак скрывается в доме. Собака лениво жует траву.

— Сегодня должны собраться представители районов, — говорит Людвиг. — Будем решать вопрос о демононстрации.

А что, — с подозрением оглядывает братьев Тигран, — может, зря стараемся?

— Какой там зря! Рабочие возбуждены. Самым трудным будет убедить их не брать с собой на демонстрацию оружие.

В прошлом году, — включается в разговор Мешади Абдул Салам, — многие не пошли, боялись резни. Говорили, мусульман бить будут.

— Сознательные рабочие такого не скажут, — важно замечает Тигран.

Богдан слушает его, не улыбаясь. Он вспоминает, как маленький Тигран стрелял из рогатки в мусульманина А продавца туты, за что получил от отца изрядный нагоняй. И еще вспоминает: они с Людвигом в ннгиджанском саду. Разве все это было с ними? Нет, конечно. С кем-то еще.

— Что ж, — продолжает Тигран, — они стрелять будут, а мы, как овцы, ждать, пока нас убьют?

Солнце. Утро. Бакинский дворик. Глухая глинобитная стена. Молодой Богдан. Молодой Авель. Молодом Людвиг. Юный Тигран. Весна революции.

Банвор Мехак приносит листки.

— Нужен еще станок, — говорит Людвиг. — «Гутенберг» один не справляется.

Тихо, скороговоркой говорит, слов почти не разобрать.

— С Леонидом Борисовичем посоветоваться надо.

— Вано, — зовет Богдан, — иди сюда.

— Он прав, — подходит Вано, — станок нужен. Пусть Никитич расщедрится еще рублей на сто. С тремя наборами как справиться? Если бы только один русский текст.

— Может, еще одного наборщика нанять? — предлагает Мехак.

— Денег нет, — не смотрит на него Людвиг.

— Они с Медиком хотят из нас святых сделать. По пятьдесят копеек на два дня выдают. А иногда вовсе голодом морят.

— Вы и есть святые.

— Ты уж точно святой Петр, — подтрунивает «Дедушка»-Мелик над Мехаком. — Ей-ей, он похож на этого святого соню.

— Нужно еще найти того, кто продаст станок.

— «Гутенберга» ведь удалось купить.

— Разве апостол Петр был соней? — начинает злиться Мехак.

— Товарищи, что за глупости, ей-богу. Как не стыдно?

— На татарском будет набирать Мешади.

— Красной краской печатать будем, — говорит Мешади Абдул Садам.

— Да, — говорит Богдан, рассматривая карикатуру. — Молодец Тигранчик. Красное с черным — просто замечательно.

— Красной краской на татарском печатать будем. Один мудрый человек сказал, что красный цвет — это цвет радости. Красный цвет самый лучший для глаз. От него расширяется зрачок. А от черного сужается.

— Вот и все, что известно о той типографии, — говорит Мешади. — Это все, что от нее осталось. Здесь, под стеклом. Между прочим, хозяина дома, где они устроили типографию, тоже звали Мешади. Мешади Абдул Салам Мешади Орудж-оглы. Запишите лучше, а то трудно будет запомнить.

— Надо же, такое совпадение.

— Он помогал им печатать листовки. К сожалению, слишком многое утеряно. Конспирация. Известно, что дом находился в крепостной части города. Вы там были? Я могу отвести, показать, если хотите. Как у вас со временем?

— Неважно, — признался я. — Я ведь здесь, в Баку, в командировке по химическим своим делам. Разве что вечером, если вам удобно.

— Давайте вечером. Мы переписываемся с сестрой Богдана Кнунянца. Это ваша бабушка? Забыл ее имя.

— Фарандзем Минаевна.

— Да-да, — качает головой Мешади. — Трудное имя.

— Редкое. Как, бедную, ее только не называют: Фарандзема, Фараизель, Фара.

— Обычно, — смеется Мешади, — когда речь идет о рукописи, то обилие вариантов служит признаком ее древности.

— Во время празднования бабушкиного девяностолетия в одном из наших московских учреждений докладчик упорно называл ее Сарой Наумовной и женой Богдана Кнунянца.

— В таком случае говорят: в докладе имелись отдельные неточности.

Мы посмеялись.

— Взгляните на эту фотографию. Не узнаете? Это Парапет, где происходили весенние демонстрации 1902 и 1903 года. Совершенно была голая площадь, не то что теперь. Собираетесь писать историческую книгу?

— Скорее что-нибудь вроде сборника сохранившихся текстов, воспоминаний, сцен, воссоздающих события того времени.

— Вы слышали, — спросил Мешади, — о писателе ал-Джахизе? Это имя означает «пучеглазый». Его дед был негром. Жил он около пятисот лет назад. Он писал о школьном учителе и о разбойниках, о ящерице, об атрибутах Аллаха и о хитростях женщин. Опасаясь наскучить читателю, он то и дело переходил от печального — к шутке, от серьезного — к изящной причудливости. Его ценили за многогранность и разнообразие приемов, сравнивая с человеком, который ночью собирает хворост.

Корреспондент газеты «Борьба пролетариата» о демонстрации 2 марта 1903 года: «10 часов утра. Парапет полон народа. Сюда собрались рабочие, торжественно несущие в руках палки, студенческая молодежь, интеллигенция, мелкая буржуазия и другие…

Ровно в 11 часов около 200 рабочих направились к середине улицы с призывом „Товарищи, сюда!“, подняли красное знамя и, разбрасывая разноцветные листовки, с возгласами „Долой самодержавие!“, „Да здравствует революция!“ перешли на Марийскую улицу… Когда достигли Петровской площади, нас было уже 400 человек».

Из донесения: «Около полудня в Молоканском саду собралась группа рабочих, среди которых встречалась и учащаяся молодежь. Постепенно группа увеличивалась и вскоре превратилась в толпу, запрудившую прилегающую к саду улицу; послышались крики „Ура!“, „Долой самодержавие!“ и пр., при этом многие из толпы стали разбрасывать по улицам для публики листовки — небольшие листки цветной бумаги — с преступпой надписью на русском и армянском языках, гласившей „Долой самодержавие! Да здравствует политическая свобода! Да здравствует социализм! Бакинский комитет РСДРП“… Когда стали разгонять толпу, часть рабочих, вооружившись камнями и палками, оказала было сопротивление, но была все-таки рассеяна… Кроме вице-губернатора ранен был один казак, и несколько чипов полиции получили легкие ушибы. Из публики же никто ранен не был… После демонстрации задержан был в числе других армянин житель села Шуши Баграт Калустов Авакянц…»

«Тот самый студент Авакян, — напишет в „Хронике одной жизни“ И. В. Шагов, — который в день пятнадцатилетия Фаро принес цветы в двухэтажный шушинский дом на горе».

Друг детства и товарищ Богдана Кнунянца, будущий комендант города Баку Багдасар Авакян, один из двадцати шести комиссаров.

«…житель села Шуши Баграт Калустов Авакянц, при котором найдена пачка (54 экземпляра) литографированных воззваний в 1/8 долю листа…»

«На полулисте бумаги, — ошибочно будет вспоминать бабушка.

…с рисунком: посредине листка изображен императорский трон, а слева, у подножия его, фигура лежащего императора, под которою надпись „деспот“, над императором стоит наступающий на него левою ногою рабочий с молотком в одной руке и со знаменем в другой. На знамени надпись „1903–2 марта“, „пролетариат“; справа рисунка написано следующее: „Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Долой самодержавие! Да здравствует политическая свобода! Да здравствует социализм! БК РСДРП“».