Арменак Ериванцев сказал, что отец в последнее время ходит запуганный, боится скандалов.

— Вот видишь, — сказала я. — Так что лучше не поднимать шума.

В половине десятого, возвращаясь с бульвара, мы встретили Мехака с каким-то парнем. Видно, все это время они следили за нами. Мехаку не терпелось узнать о результатах переговоров с сыном владельца типографии. Я едва заметно кивнула ему, что все, мол, в порядке, и мы разошлись, не показав вида, что знаем друг друга.

На прощание я попросила Арменака предупредить отца, что если он не согласится отдать шрифт добровольно, то шрифт все равно украдут, но только возьмут тогда гораздо больше».

Очередное «впадение» в гимназическую экзаменационную жизнь на сей раз было связано в бабушкиных записках с экзаменом по истории.

«Мне попался билет, по которому требовалось рассказать об эпохе Петра Великого. Девочки предупредили меня, что на экзамене присутствуют городской голова Новиков, архимандрит и кто-то из попечительства. Но я не различала лиц. Перед глазами лишь плыло зеленое сукно большого стола и много-много голов. Я так была сосредоточена на ответе, что не узнала даже своего покровителя, который два года назад помог мне устроиться в гимназию после ареста и увольнения из заведения св. Нины с „волчьим билетом“.

Закончив ответ, я оглядела сидящих за столом. Господин в пенсне наклонился к начальнице гимназия Магдалине Михайловне и что-то шептал ей. Другой улыбался то ли лукаво, то ли насмешливо. Я стала вспоминать, не сказала ли чего лишнего.

— Как думаете, — спросил меня тот, что улыбался, — мог бы появиться в наше время такой же политический гений, как Петр Великий?

— Да, но им бы руководили совсем другие мотивы и идеалы.

— Какие же? — ехидно поинтересовался господин в пенсне.

Я отвечала как можно уклончивее.

Вся красная, выхожу из экзаменационной комнаты, а навстречу мне из другой, боковой двери выходит тучный, высокий господин — Александр Иванович Новиков.

— Подождите, ученица Кнунянц. Вы очень хорошо отвечали. Вам непременно нужно учиться дальше. Когда Магдалина Михайловна принимала вас в эту гимназию, она сказала, что вы сможете учиться здесь только до восьмого класса. Не все от нее зависит… Я хотел бы помочь вам. В августе собираюсь быть в Петербурге. Живу я там на Мойке — вот адрес. Пусть ваши братья помогут вам попасть в Петербург, а там уж я устрою вам и стипендию, и все остальное. Договорились? Если не будет средств, отправите мне в первых числах августа письмо или телеграмму — я пришлю денег на дорогу и скажу, где остановиться».

«Стук в дверь. Входит Кирилл Грошев.

— Ты что лежишь, Фаро? Нездорова? Тебя все ищут — Леля, Марго, Егор, Трдат. Я прискакал сюда, решив, что раз ты не была на экзамене, значит, заболела или что-то стряслось.

— Я просто рано пошла.

— Ну и как?

— Все в порядке.

— Я так волновался за тебя, что совсем потерял голову.

— Напрасно.

— Все шутишь. А я так страдаю.

— Не нужно, Кирилл. Ты пока выйди в переднюю, я умоюсь, оденусь. Вечером у меня занятия в Балаханской школе. Через час выезжать.

И вот мы пьем с Кириллом чай, молчим. Он мрачен, угрюм. А я уже в мечтах своих брожу по петербургским улицам, ищу Мойку. Хочется побыть одной, собраться с мыслями.

На вокзале меня поджидал Егор Мамулов.

— Таким стала занятым человеком, что днем с огнем не сыщешь. Прямо измучился, сколько дней не вижу тебя. Экзамены идут, а я совсем не могу заниматься. Вот узнал, что едешь в Балаханы, пришел проводить.

Что это они все — сговорились, что ли?

— Как не стыдно! Взрослый, идейный человек, считаешь себя революционером. „Не могу учиться…“ Я же не в силах остановить весну, сказать солнцу: „Перестань светить“, цветам: „Перестаньте цвести“, потому что Егору трудно весной заниматься.

— Ты все можешь.

И вдруг:

— Я тебя очень прошу: давай уедем в Ригу. Там я поступлю в университет, а тебе помогу подготовиться сдать экстерном. Летом буду давать уроки. Жизнь в Риге дешевая, как-нибудь просуществуем.

— Не выдумывай, пожалуйста.

— У тебя вместо сердца камень.

Я вспомнила слова отца, сказанные им шушинскому священнику, который пришел меня сватать. „Рано ей выходить замуж. Она учиться должна“. Милый, хороший мой папочка, — думала, — верь, я так быстро не сдамся.

Как-то шла по улице и встретила ретушера Левона, который запер меня в складе Сагателовых в пасхальную ночь. Он покраснел, смутился.

Мне хотелось узнать, что стало с кружком, организатором которого был Левон, почему он больше не дает мне поручений. Оказывается, в ту ночь охранять склад поставили вооруженную охрану из лезгин, не полагаясь на сторожей-христиан. Эти бы наверняка напились в пасхальную ночь, а в складе кроме дров хранились дорогие станки, инструменты. Левон зашел за товарищами. Они отказались идти на собрание и напоили его.

— Так бы и сказал.

— Я объяснил районному организатору, что у тебя экзамены и лучше подыскать для них кого-нибудь еще. Лучше мужчину. Может, больше толку будет. Знаешь они какие, эти приказчики? Интересуются, откуда ты, кто такая. Не верят, что армянка может заниматься революционной работой, а один такую ерунду сказал, что повторять не хочется.

— Ничего, повтори.

— С тобой, мол, не о политике, а совсем о другом говорить надо.

— Так и сказал?

— Одно слово: приказчики. Ради бога, прости меня, Фаро. До сих пор со стыда сгораю.

Вскоре арестовали Анну Лазаревну Ратнер, Феону Павловну, Володю Швейцера. Член нашего ученического комитета Трдат Трдатян пришел ко мне плакаться: сколько лет они с Машей Паронян любят друг друга, и вот теперь, когда ее братья узнали об этом, запретили встречаться, угрожали отправить ее на север, к тетке.

— Что делать, Фаро?

Какое-то проклятье. Помешались все. Там Рюша с Яшей умирают от любви. Здесь — Трдат. Володя влюблен в Рюшу. Аршак — в Лелю. А тут еще Егор, Кирилл.

— Посоветуй Маше, — предложила я, — отпроситься уехать на учебу в какой-нибудь университетский город. В Москву, Петербург, Ригу. И сам поезжай туда же.

Когда мы узнали, что Володю и Анну Лазаревну высылают на север, то Рюша, Яша и я пошли проводить их на вокзал. Купили цветы, специально для Володи — книгу о печати в России. Долго ходили вдоль путей, пока пашли их стоящими за решеткой в каком-то старом, грязном вагоне. Мы протянули руки друг другу, но тут же подошла стража и стала теснить провожающих. Маленькая, краснощекая Анна Лазаревна робко помахала рукой. Рядом с ней стоял наш худенький шестнадцатилетний гимназист. Раздался гудок, поезд тронулся».

«Прощальный гимназический вечер. Егор, мрачнее тучи, провел его на кухне. Трдат сидел на полу, обняв руками колени. Рюша плакала, вспоминая о Володе. Произносились грустные тосты о том, что кончилась молодость, лучшие, беззаботные дни жизни. А я думала иначе. В июле мне исполнялось девятнадцать лет. Кончались самые тяжелые годы, когда человек слаб, беззащитен, беспомощен, не приспособлен к самостоятельной жизни. Все лучшее, радостное было впереди.

В тот вечер я особенно остро почувствовала, что во мне живут два человека: один — молодой, беспечный, веселый, окрыленный радостными впечатлениями дня, другой — обремененный заботами о заработке, о стариках родителях, о братьях, которым постоянно что-то угрожает, о друзьях.

Людвига опять выслали из Киева, где он учился в Политехническом. Вместе с ним в Баку приехал Тигран, собиравшийся по окончании воинской службы поступить в художественное училище. В день их приезда пришлая телеграмма от Тарсая из Тифлиса: „Нина умерла, похороны завтра. Собираюсь везти детей Шушу. Дают командировку три месяца“. Так вот не стало бедной, глупенькой Ниночки, Тарсаевой жены, всю жизнь промечтавшей о красивых костюмах, шляпах, о поездках на курорта, о повышении мужа по службе.