Фиолетова избрали членом редколлегии, и ко всем его заботам теперь добавились еще редакторские мытарства.

Он сотрудничал в отделе рабочей хроники, и у него по карманам теперь постоянно были рассованы небольшие листки бумаги с планом будущих заметок или пока еще «голыми» фактами, только что увиденными на буровых.

На заседания редколлегии Фиолетов приходил прямо с промысла. Пока собирались сотрудники, устраивался где-нибудь в уголке поудобнее и, опустив голову на край стола, мгновенно засыпал от усталости. Его будил Джапаридзе:

— Ванечка, проснитесь, уже все в сборе…

Фиолетов вскакивал и, прежде чем надеть очки, долго протирал глаза.

— Я ведь прямо с вахты, — говорил он виноватым голосом.

Он вынимал из кармана заметки и тихонько читал их вслух, вынося на всеобщее обсуждение. К его замечаниям прислушивались все, столько было в них глубокого знания промыслового быта и умения разбираться в самых сложных вопросах, которые волновали рабочих.

Редколлегия проходила всегда на конспиративной квартире по Орловской улице. Большая неуютная комната, вся мебель которой состояла из круглого стола и нескольких табуреток, наполнялась возбужденными голосами. Спорили о каждой заметке и тут же общими усилиями правили ее. Заседали долго, порой с утра до шести часов вечера.

На первом же заседании редколлегии Фиолетов увидел молодую симпатичную женщину, которую ему представил Джапаридзе:

— Ольга Александровна Тарасова или, иначе, «учительница Ольга». Между прочим, недавно бежала из-под ареста прямо из зала суда в Москве. Она вам поможет составлять заметки.

— Что вы, Алеша, — ответила «учительница», — я видела, что написал товарищ Фиолетов, и это не нуждается ни в какой правке. Очень остро и, главное, бьет прямо в цель.

Она жила в городе, и с одного из заседаний они возвращались вместе. Фиолетов пригласил ее к себе, чтобы познакомить с женой. Пили чай с теплым лавашем и узнали, что их гость совсем не Ольга Александровна, а Надежда Николаевна, и не Тарасова, а Колесникова, но говорить об этом, само собой, не следует.

Но, может быть, самое яркое впечатление, которое осталось от этих полутора лет, — знакомство со Степаном Георгиевичем Шаумяном.

Фиолетов увидел его на общебакинской конференции, которая проходила на заводе Хатисова в Черном городе. Стояла отвратительная погода: шел снег, дул норд. Окна в цехе, где собралось более ста активистов, были выбиты, но Шаумян выступал в одном костюме, одетый с подчеркнутой тщательностью. Он говорил негромко, без лишних жестов, и Фиолетова поразила железная логика его речи и тонкий, однако ж ядовитый сарказм, которым он разил меньшевиков. Его красивая, обрамленная волнистыми волосами голова была гордо запрокинута, а выражение лица менялось с удивительной быстротой.

Потом они много раз встречались в Бакинском комитете, на промыслах, в народных домах, которыми заведовал Шаумян, на собраниях и митингах, где с особой силой проявился его ораторский талант.

Собрание актива решили провести в помещении статистического отдела городской управы. Об этом договорился Стопани, он был знаком с начальником отдела, и тот разрешил собраться после четырех часов, когда разойдутся служащие.

До четырех времени оставалось мало, и Фиолетов торопился, шел быстро и не заметил, как ему пересек дорогу Абдула.

— Ванечка! Стой!.. Туда нельзя! — крикнул он шепотом.

— Что случилось?

— Полиция… Солдаты… Я через окошко удрал.

— Ольга там? — У Фиолетова еще теплилась надежда, что она опоздала.

— Там, Ванечка… И еще много, всех я не знаю.

Фиолетов снял очки и стал машинально протирать стекла.

Неожиданно мелькнула смелая до абсурда мысль, и он бросился вперед, но Абдула схватил его за руку:

— Не надо, Ванечка, там их шибко много.

— Ничего. Попробуем отвлечь на себя охрану. Или ты боишься?

Но выполнить задуманное не удалось. Сзади тихонько подкрались двое полицейских и привычно вывернули им руки.

Из здания статистического отдела вывели арестованных, и Фиолетов увидел Ольгу. Она вздрогнула, но тут же взяла себя в руки и ободряюще улыбнулась ему.

Арестованных окружили солдаты, державшие винтовки наготове, конные казаки, впереди стоял жандармский офицер и командир роты. Процессия двинулась.

— Хотел бы я знать, куда нас поведут? — пробормотал Фиолетов.

Вопрос не был праздным. В 1905 году специально дли политических заключенных в Баку прибавилась еще одна тюрьма. Ее построил на свои деньги и подарил город гаджи Зейнал Тагиев.

Повели в Баилов. Политические занимали небольшое двухэтажное здание с больничкой наверху. Высокий забор отгораживал его от пятиэтажного уголовного корпуса. Женское отделение находилось на заднем дворе.

Еще не так давно про баиловскую тюрьму ходила народе поговорка: «Отсюда не выходят, а выносят», после того, как в январе 1905 года политические заключенные устроили здесь форменный бунт в знак протест против расстрела петербургских рабочих, в тюрьме сменили начальство и тюремный режим был на время смягчен.

— Ну вот и пополнение пришло, милости просим, господа, — приветствовал начальник тюрьмы «новоселов». — Рад вас видеть.

— Не можем ответить тем же, — выразил общее мнение кто-то из арестованных.

Начальник тюрьмы не обиделся.

— Вам не будет скучно, господа. Тут вашего брата…

И верно. Не успели они войти в корпус, в длинный коридор с камерами по обеим сторонам, как из разных концов послышались веселые приветственные крики:

— Кого я вижу!.. Сколько лет, сколько зим!..

Привели еще двоих — Семена Жгенти и сторожа при библиотеке, где работала Лидия Николаевна.

— С вашей начальницей ничего не случилось? — спросил у него Фиолетов. Он подумал, что Лидия Николаевна, возможно, уже сидит в женском корпусе вместе с Ольгой.

— Пока на воле…

Через некоторое время привели Алешу Джапаридзе.

Двери всех камер были открыты, тюремные надзиратели сидели в коридоре, пили чай из блюдечек, и заключенные чувствовали себя свободно, насколько можно себя чувствовать свободными в таком заведении.

Из открытого окна корпуса, стоявшего в глубине двора, доносилась песня.

Тюрьма переполнена. Царское правительство согнало сюда «политиков» всех направлений — большевиков, меньшевиков, эсеров, анархистов, дашнаков, членов азербайджанской буржуазной партии «Мусават». Пожалуй, кроме тюрьмы, не было другого места, где бы могла собраться такая разношерстная компания.

— По-моему, можно открывать партийное собрание, — живо сказал Джапаридзе. Даже в тюрьме он не терял оптимизма…

А споры между большевиками и меньшевиками возникали стихийно и по любому поводу. Особенно горячились кавказцы. Фиолетов чуть было не расхохотался, прислушавшись к страстной полемике между двумя грузинами.

— Ты знаешь, кто это такой — большевик? — спрашивал кавказец-большевик.

Меньшевик ответил вопросом:

— А ты знаешь, генацвале, кто такой чиновник особых поручений?

— Знаю…

— Так вот это все равно что большевик!

— Ах, так!

Неизвестно, чем бы закончился спор, если бы между спорщиками не возникла трехаршинная, тощая фигура «внефракционника» Ванадзе. По профессии он был юрист, ладил со всеми, в том числе и с уголовниками, которым писал прошения, чем и завоевал среди них особую популярность. Ванадзе грозила длительная высылка, и он лелеял мысль о побеге.

— Ты не знаешь, кто из ваших скоро уйдет отсюда? — спросил он у Фиолетова.

— Понятия не имею… Разве что Абдула. — Он показал на Байрамова.

Как выяснилось после первого же допроса, Абдуле не предъявили никаких обвинений, а лишь требовали назвать «сообщников». Следователь уверял, что ему «все известно», что «чистосердечное раскаяние» поможет облегчить дальнейшую участь подсудимого. Джапаридзе, который уже не раз бывал в подобных переделках, высказал предположение, что Абдулу должны скоро освободить.