— Отдохнули, господин Красиков? — любезно поинтересовался жандарм. — Не угнетает ли одиночество?

— Почему же? Думаю в одиночестве, как вы советовали.

— О чем вам думать? — В голосе полковника не убавилось доброжелательности. — Пришло ваше время отвечать. Именно отвечать. Мы, господин Красиков, располагаем бесспорными доказательствами вашей связи с Плехановым. Вы с ним встречались и в первую, и во вторую поездку. Не угодно ли полюбоваться? — Он протянул Петру фотографический снимок. На нем были запечатлены Плеханов и Красиков у Женевского озера. Петр Ананьевич помнил эту фотографию — он сам уговорил Георгия Валентиновича сняться на память. Могло ли ему прийти в голову, что маленький улыбчивый человечек с фотографическим аппаратом на треноге за несколько франков продаст агенту русской охранки этот снимок?

— Удостоверились? Вы и теперь станете твердить, что были в Женеве только в девяносто втором году и не имели связей с Плехановым?

Петр сумел сохранить самообладание, хотя и лихорадочно соображал, как поправдоподобнее опровергнуть опасную улику.

— Снимок, очевидно, был сделан в девяносто втором году, когда я действительно приезжал в Женеву и познакомился с Плехановым через его жену. Она врач и пользовала нас…

— Господин Красиков, господин Красиков! Зачем же это? Вдумайтесь. В девяносто втором вы были в Женеве летом, так ведь? А на фотографии вы и ваш наставник в пальто. Как же?..

— Был, кажется, пасмурный день. У озера сыро. Мне нездоровилось. А у Плеханова больны легкие.

— Жаль. Вы мне казались неглупым человеком. Ошибся я в вас.

— А я в вас — нет.

В середине ноября Петра неожиданно перевели в «предварилку» на Шпалерной. В камере, куда он попал, содержалось десятка два заключенных — рабочих, студентов, чиновников. Публика была по преимуществу общительная, «свежая», сохранившая еще привычки вольной жизни. От нее словно бы исходило дыхание свободы. В камере почти не прекращались словесные бои. И Петр несколько дней кряду без устали разговаривал, смеялся, напевал.

Недели две промелькнули, как один день. Внезапно его препроводили в тюремную канцелярию, и помощник начальника «Шпалерки» казенным голосом известил, что Красиков Петр Ананьев освобождается под залог в пятьсот рублей, внесенный старшей сестрой заключенного. Новость была столь ошеломляющей, что Петр в первое мгновение и не подумал, как тяжело досталась эта громадная сумма семье. Мысль пришла вовсе малозначительная: «Вот, господин полковник, чем все кончилось. Зря вы старались». Однако тюремный чиновник несколько охладил его, разъяснив, что ему предписывается выехать в Красноярск под гласный надзор полиции и там дожидаться завершения следствия. Для устройства дел ему разрешено пробыть в Петербурге не более трех суток.

За три дня Петр даже не успел толком поговорить со старшей сестрой Евгенией. Чуть свет уходил из гостиницы и дотемна колесил по Петербургу. Побывал у Бесчинского, узнал, что Гурьев угодил в якутскую ссылку, что арестован Трегубов, а сам Арон и Аня отсидели месяц под следствием. Их провал был делом рук Кузьмича. Они установили со всей очевидностью, что бывший швейцар служил в охранке. Как ни противился отец, Арон настоял, чтобы Кузьмича в их доме не было. Теперь они сами за ним следят, и предателю не миновать расплаты.

Вдвоем съездили к Еремеевым и с величайшими предосторожностями перевезли сохраненную ими литературу в надежное место. Затем побывали в университете. В деканате Петра ознакомили с циркуляром министра просвещения Делянова, коим студент Красиков «исключается из С.-Петербургского Императорского университета. Указанному лицу запрещается педагогическая деятельность. Он не может быть принят в какое-либо другое учебное заведение министерства народного просвещения».

Арон ждал его в пролетке. Петр с улыбкой сообщил о министерском циркуляре и добавил:

— Они сами помогают нам порвать с «обществом» и избавиться от иллюзий. Великодушно с их стороны.

Бесчинский кивнул головой и тоже улыбнулся. Но это была невеселая улыбка. Видно было, что он огорчился новостью. Петру казалось, что Арон вообще преувеличивает его способности и совершенно напрасно полагает, что Красикову без университетского образования никак не обойтись.

— Не печальтесь по этому поводу, — сказал Красиков. — Мы своего не упустим. Наверстаем, вопреки циркуляру господина министра.

— Разумеется, наверстаете, — воодушевился Арон. — В таком случае, поедемте дальше. Не спорьте! Там, куда я вас везу, побывать совершенно необходимо. Вы мне еще скажете «спасибо».

Он привез Петра к Глебу Кржижановскому. Собственно, в первую минуту большеглазый молодой человек с бородкой показался Петру лишь отдаленно знакомым. Да и хозяин не сразу узнал гостя. Они смотрели друг на друга озадаченно, пока хозяин первым не воскликнул:

— Вот те на! Да это же Петр Красиков! Неужели они разрешили вам остаться в Петербурге?

— Разрешили, — улыбнулся Петр, — на три дня. Для устройства дел. А затем — Красноярск, гласный надзор. А пока вот успел узнать о циркуляре господина Делянова, коим меня исключили из университета со всеми неизбежными последствиями.

— Да-а… Печально. Но ничего, увы, не поделаешь. Они вольны поступать с нами как им заблагорассудится. Хотя мне-то сейчас как будто не на что жаловаться. Нынешним летом диплом получил. Но радости мало. На кого работать, кому служить с нашими техническими ли, юридическими ли знаниями? Они нам понадобятся для нашего дела. Я почти не сомневаюсь, что мы с вами будем еще служить так, чтобы не протестовал разум. У меня, кстати, есть гектографированная рукопись одного товарища. К сожалению, вам с ним сейчас познакомиться не удастся. Вы ведь завтра уезжаете, да? А вот рукопись до утра я вам дать смогу. По-моему, это блистательно!

Неизвестный Петру марксист работу свою назвал «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?». Петр начал читать с некоторым недоверием. Что можно сказать по этому поводу после Плеханова? Но рассуждения автора захватили его едва ли не с первой страницы, и он прочел эту довольно объемистую работу не отрываясь. Это было написано остро и не менее убедительно, чем у Плеханова. Петр вспомнил слова Георгия Валентиновича о «ниве, засеянной группой „Освобождение труда“», и четко произнес вслух:

— «Жатва будет куда обильнее, чем ожидаете». Сказал и увидел, что уже утро и что неслышно вошедшая к нему в номер Евгения смотрит на него с недоумением и беспокойством.

— Не тревожься, сестра. Я в здравом уме и ясной памяти. Просто попала мне в руки замечательная, умнейшая книга. Пока я с господином Шмаковым пикировался, жизнь на месте не стояла. Новые люди пришли. Мы будем теперь куда сильнее.

К Николаевскому вокзалу они с Евгенией катили по Невскому на извозчике. Петербург растворился в снегу. За белой полупрозрачной стеной снегопада едва угадывались высокие здания, бесформенными пятнами мелькали встречные сани. Петр во все глаза смотрел по сторонам. Как знать, скоро ли он сюда вернется и вернется ли?

Пальто и платок Евгении сделались совершенно белыми от снега. Она смотрела на брата счастливыми глазами. Евгения была самой рассудительной из них троих. Она нисколько не походила на чувствительную и вспыльчивую, как отец, Лизу и еще менее — на брата, увлекающегося и склонного к безрассудству. У Евгении была материна спокойная, уравновешенная натура. Потому-то так растрогал Петра взгляд ее серых, обыкновенно невозмутимых, а сейчас исполненных материнской нежности глаз.

— Ничего, Женечка, ничего. — Он сжал руку сестры в шерстяной варежке. — Теперь уж ничего со мной не случится.

— Ох ты, беда наша, — вздохнула она и улыбнулась. — Исхудал-то как! И в чем только душа держится?

— Были бы кости… Да что обо мне? Расскажи-ка лучше о доме. Что ты делаешь? Мама как, Лиза, старик?

— Чего рассказывать-то? Я в фельдшерской школе служу второй год. Кто с ссыльными знается, тому лучше места не сыскать. У нас молодежи много, собрания бывают. Ну и жалованье мне какое-никакое платят. А дома что ж? Худо все. Дед вовсе никуда не гож. Болеет и уж почти не служит. Мама тоже хворает. Лиза? О ней-то чего тревожиться? Молодая, красивая. Отбоя от ухажеров нет. Замуж пора, а она все принца какого-то заморского ждет.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: