Во двор вприпрыжку влетел мулёнок. Он появился на свет в один день со мной, тоже мальчик. Но я мог лишь стоять в «кармане» на спине у матушки, а он уже вымахал ростом со свою мать.

— Так и сделаем, завтра продадим его, — заключила матушка и направилась в дом.

В это время у нас за спиной кто-то громко окликнул её:

— Названая матушка!

С чёрным ослом в поводу во двор входил где-то пропадавший три дня Ша Юэлян. На спине осла висели два пузатых ярко-красных тюка, а по швам в них проглядывало что-то пёстрое.

— Названая матушка! — с чувством повторил он.

Матушка повернулась и, бросив взгляд на кособокого смуглого молодца, на лице которого светилась неловкая улыбочка, твёрдо отшила:

— Сколько раз говорить, командир Ша, никакая я тебе не названая мать.

Ничуть не смутившись, с той же улыбкой, он продолжал:

— Ну да, даже больше чем названая мать. Ты вот меня не жалуешь, а я к тебе со всей сыновней почтительностью.

Подозвав двух бойцов, он велел сгрузить тюки, а потом отвести осла в церковь и накормить. Матушка смотрела на чёрного осла ненавидящим взглядом, зло уставился на него и я. Осёл раздувал ноздри, почуяв доносящийся из западной пристройки запах нашей ослицы.

Ша Юэлян развязал один из тюков, вытащил оттуда и встряхнул заблестевшую под снежинками лисью шубу. Сразу повеяло теплом, — казалось, на метр от неё таял снег.

— Названая матушка! — Он приблизился к ней с шубой в руках. — Это тебе в знак моей сыновней любви.

Она шарахнулась в сторону, но увернуться от шубы не успела — та уже повисла у неё на плечах. Свет передо мной померк, а от лисьей вони и резкого запаха камфары я чуть не задохнулся.

Когда я наконец снова смог что-то видеть, то обнаружил, что двор превратился в мир животных. Лайди стояла в соболиной шубе, а с шеи у неё свисала лиса с блестящими глазами. На Чжаоди была шуба из колонка. Линди красовалась в шубе из шкуры чёрного медведя, а Сянди в шубе из благородного оленя — рыжеватой, в белых пятнышках. У Паньди шуба была из пятнистой собаки, у Няньди — из овчины, а у Цюди — белая заячья. Матушкина лисья лежала на земле.

— А ну скиньте всё это! — раздался громкий голос матушки. — Скиньте, кому сказала!

Но сёстры будто не слышали, они вертели головами, пряча лица в воротники, поглаживали мех, и было видно, что они исполнены приятного удивления от объявшего их тепла и что уже само это удивление греет. Матушку аж затрясло.

— Оглохли все, что ли? — бессильно проговорила она.

Ша Юэлян достал из тюков оставшиеся две меховые куртки. Бережно погладив бархатистый, желтоватый с чёрными пятнышками мех, он с чувством произнёс:

— Названая матушка, это мех рысей, единственной пары в дунбэйском Гаоми, на сто ли в округе. Старый охотник Гэн с сыном три года не могли до них добраться. Вот шкура самца, а это — самки. Рысь когда-нибудь видели? — Он окинул взглядом блистающих мехами сестёр. Все молчали, и он, сам отвечая на свой вопрос, стал рассказывать, как учитель младших классов ученицам. — Рысь — это кошка, но покрупнее, походит на леопарда, но поменьше его. Умеет лазать по деревьям, прекрасно плавает, прыгает в высоту на целый чжан, может даже поймать пролетающую мимо дерева птицу. Они, эти рыси, как духи. Эта парочка обитала на заброшенном кладбище, и добраться до них было не легче, чем до неба, но и они в конце концов попались. Названая матушка, эти две курточки подношу в подарок Цзиньтуну и Юйнюй. — С этими словами он положил курточки из меха рысей из Гаоми, умевших лазать по деревьям, плавать и прыгать на целый чжан в высоту, на руку матушке. Потом нагнулся, поднял с земли огненно-красную лисью шубу, отряхнул и тоже положил ей на руку, проникновенно добавив:

— Названая матушка, уважь хоть немного.

Вечером того же дня матушка заперла двери дома на засов и позвала в нашу комнату Лайди. Меня она положила на кан рядом с Юйнюй. Я тут же протянул руку и расцарапал ей лицо. Она захныкала и забилась в самый угол. Матушке было не до нас, она в это время закрывала двери. Старшая сестра стояла перед каном в своей соболиной шубе, с лисой на плечах, скромная и в то же время гордая. Матушка забралась на кан, вынула из волос шпильку и поправила фитиль в лампе, чтобы горела ярче. Потом выпрямилась и произнесла с иронией:

— Садитесь, барышня, не бойтесь шубу замарать.

Сестра вспыхнула и, поджав губы, плюхнулась на квадратную табуретку возле кана. Лиса у неё на шее подняла хитрую морду, и глаза у неё сверкнули зеленоватым огнём.

Наш двор стал вотчиной Ша Юэляна. С тех пор как он поселился у нас, всё время приходили какие-то люди. В тот вечер у восточной пристройки было больше суеты, чем обычно. Через оконную бумагу проникал яркий свет газовой лампы — она освещала весь двор, и в её отсветах кружились снежинки. Во дворе раздавался топот ног, со скрипом открывались и закрывались ворота, из проулка то и дело доносился звонкий перестук ослиных копыт. В восточной пристройке гремел грубый мужской смех и раздавались выкрики: «Три персиковых сада!», «Пять вожаков!», «Семь цветков сливы!», «Восемь скакунов!». Шла застольная игра, когда выбрасывают определённое число пальцев. Привлечённые ароматами рыбы и мяса, шестеро сестёр сгрудились у окна пристройки, глотая слюнки.

Матушка не сводила сверкающих глаз со старшей сестры. Та упрямо смотрела на мать, и когда их взгляды сталкивались, казалось, в стороны разлетаются синие искорки.

— Ну и о чём ты думаешь своей головой? — грозно спросила матушка.

— Что ты имеешь в виду? — парировала сестра, поглаживая пушистый лисий хвост.

— Ты из себя дурочку-то не строй.

— Мама, я не понимаю, о чём ты.

— Эх, Лайди!.. — Голос матушки погрустнел. — Ты же из девятерых самая старшая. Случись что с тобой, матери и опереться будет не на кого.

Сестра вскочила как ужаленная.

— А что ещё ты от меня хочешь, мама? — В таком негодовании её ещё никто не видывал. — У тебя душа об одном Цзиньтуне болит, а мы, девочки, похоже, тут хуже дерьма собачьего!

— Ты, Лайди, мне зубы не заговаривай. Почему это вдруг «хуже дерьма собачьего»? Если Цзиньтун золото, то вы по меньшей мере серебро. Давай сегодня поговорим откровенно, как мать с дочерью. Этот Ша та самая ласка, что пришла к курам с новогодними поздравлениями, — ничего доброго за душой. А на тебя, как я вижу, он глаз положил.

Опустив голову, сестра продолжала поглаживать лисий хвост. В глазах у неё стояли слёзы.

— Мама, мне бы выйти за такого человека, больше ничего и не надо.

Матушку будто передёрнуло:

— Ты, Лайди, выходи за кого хочешь, я не против, но не за этого Ша.

— Ну почему?

— А вот непочему.

— Надоело горбатиться на вашу семейку, хватит! — с неожиданной злобой выпалила сестра.

Голос её звучал так пронзительно, что матушка аж замерла, вглядываясь в покрасневшее от злости лицо и вцепившиеся в лисий хвост руки. Она пошарила рядом со мной, нащупала смётку для кана и, высоко подняв её, возмущённо воскликнула:

— Ах вот как ты со мной разговариваешь! Смотри, как бы я тебя до смерти не запорола!

Она соскочила с кана и занесла смётку над головой сестры. Лайди даже не попыталась защититься — наоборот, с вызовом подняла голову. Рука матушки замерла в воздухе, а опустилась уже расслабленно, бессильно. Отшвырнув смётку, она обняла сестру за шею и со слезами запричитала:

— Лайди, нам с этим Ша не по пути… Разве я могу спокойно смотреть, как моя собственная дочка бросается в пучину несчастий…

Сестра тоже начала всхлипывать.

Когда обе выплакались, матушка вытерла Лайди слёзы тыльной стороной ладони и взмолилась:

— Доченька, пообещай матери, что не будешь водиться с этим Ша.

Но сестра стояла на своём:

— Мама, но я только и желаю, что быть с ним! Да и семье хочу добра. — Она покосилась на лежащие на кане лисью шубу и курточки из рыси.

— Завтра чтобы все скинули это барахло! — не сдавалась и матушка.

— И ты будешь смотреть, как мы с сёстрами околеваем от холода?!