Петр Алексеенко перед войной, был линейным летчиком Гражданского воздушного флота. Работая в Ростовском аэропорту, летал по всей стране. Товарищи его помнят, на каком счету был Петр Тимофеевич. На стене аэровокзала в Ростове висел тогда плакат: "Равняйтесь на Алексеенко! Летайте так, как летает Петр Алексеенко!"

Но вот обрушилась война, и Петр Тимофеевич, опытный летчик "всепогодных полетов", оказался в военно-транспортном отряде по связи с партизанами.

Алексеенко сделал много вылетов в тыл врага, и все его полеты по доставке оружия, боеприпасов и медикаментов в условленные точки, когда приходилось ночью садиться на ограниченные, наскоро подготовленные и недостаточно ровные площадки, скупо обозначенные кострами, он выполнял блестяще.

Не менее важную работу, потребовавшую от него исключительного мужества и умения или, прямо скажем, героизма, он выполнил, летая через Ладогу в осенние дни и ночи 1941 года в осажденный Ленинград, подвозя туда продукты, боеприпасы, вывозя оттуда больных, раненых, детей. Генерал Говоров высоко ценил эту работу Петра Тимофеевича и по его просьбе подарил летчику свою фуражку (артиллерийскую) и маузер в деревянной кобуре. Петр всю войну очень гордился этой говоровской фуражкой. Не расставался он и с маузером.

На втором году войны, когда Владимир Васильевич Пономаренко летал уже командиром корабля Пе-8 в дивизии АДД Викторина Ивановича Лебедева, в третьей декаде августа последовала команда готовить несколько кораблей к налету на Берлин.

Конечно, к августу сорок второго года враг уже был существенно отброшен от Москвы. Но фронт все еще оставался в каких-нибудь трехстах километрах и был в шесть раз ближе к Москве, чем к Берлину.

Я смотрю на карту оккупированной немцами в ту пору Европы, представляю себе громадную мощь тогдашней авиации вермахта, ослепляющую силу тысяч прожекторов над важнейшими центрами гитлеровской Германии, огромный вес снарядов тысяч зенитных пушек, вездесущность щупалец радарных установок… Прикидываю: им, нашим летчикам из АДД, чтобы достичь Берлина и возвратиться, требовалось пролететь по меньшей мере 3600 километров, пробыть в воздухе над территорией врага около одиннадцати часов. И все эти одиннадцать часов — на высоте 7500 метров, не снимая ни на секунду кислородных масок. Прекрасно представляю, как леденели постепенно их тела, пристегнутые к креслам на многие часы: на корабле Пе-8 не было герметических кабин — их тогда еще вообще не было — и температура в самолете, как за бортом, держалась около минус сорока градусов. При кислородном голодании нельзя делать резких движений, нельзя, как на земле в мороз, попрыгать, разогреться. И пусть ты в меху, пусть на тебе "весь табель" теплой спецодежды, — холод все равно в конце концов пробирается к самому твоему сердцу…

Однако эта опасность грозит тебе, когда в воздухе многие часы сидишь недвижно, тихо и убаюкивающе урчат моторы. А стоит попасть в грозу, в сгусток прожекторных лучей, почувствовать стон напряженного металла, воспринять явственно сквозь грохот двигателей разрывы тяжелых снарядов, — и сердце вмиг зальется жаром, движения станут четкими, голова ясной, воля непоколебимой: "Надо пробиться, достигнуть цели во что бы то ни стало!"

Да, поистине неистребима жизненная сила в этих людях! Именно такие и подобрались одиннадцать человек в экипаже капитана АДД Владимира Пономаренко.

Накануне вылета Владимир долго не мог заснуть. Расквартированы они были в дачной местности, примерно в трех километрах от аэродрома, и гудящие всю ночь самолеты их дивизии не давали ни на минуту заснуть. Под самое утро тяжелый сон как бы притиснул его к подушке.

Проснулся довольно поздно, взглянул по привычке в окно на небо, увидел на нем высокие перистые облака. Погода — лучше не придумаешь!

Днем можно было отдыхать, а дома не сиделось, не было никакой возможности отвлечь себя от предстоящего полета. "Пойду проверю механиков, узнаю, как там у них дела".

Сверху огромный самолет замаскирован зеленой сеткой, хвост укрыт в тени сосновых крон. Механики, по своему обыкновению, как муравьи, облепили самолет. Третьи сутки работают.

Владимир подошел к самолету. Старший механик, соскочив со стремянки, хотел рапортовать. Владимир остановил его движением руки. Поздоровались.

— Ну как?

— Все хорошо, командир, скоро закончим.

— Ну и ладно.

Вместе стали обходить самолет. Пономаренко всматривался в соединения дюралевых листов, в заклепки. Чуть выше среднего роста, в кожаной коричневой канадке, в синей пилотке набекрень, он то и дело вскидывал на самолет серые улыбающиеся глаза. Тут и заметил на крыле чумазого парня. Приободренный улыбкой командира, механик крикнул:

— Корабль не подкачает, командир! Он — как часы на Спасской!

— Что-то ты ластишься, Кучай? Поди опять станешь проситься с нами в полет?

— Я бы и просился, да знаю, в этот не возьмете. "Что-то уже пронюхали, черти, насчет маршрута, а ведь знаем только мы со штурманом. По каким-то признакам вычислили. Ай плуты!"

Надо сказать, просьбы наземного состава экипажа взять их с собой в боевой полет были вовсе не единичны. Владимир хорошо об этом знал. "Чем переживать за вас, летчиков, мытариться, пока вернетесь, лучше уж лететь с вами вместе. Так спокойней!"

И многие летали. Некоторые даже, как рассказывают, в качестве воздушных стрелков. Брали с собой ручной пулемет, проделав для ствола отверстие в борту фюзеляжа. Говорят, будто бы и стреляли с успехом.

Владимир заглянул в бомбоотсек. Вооруженцы занимались подвеской бомб. Четыре полутонные фугаски уже покоились на замках, одна лежала под брюхом в ожидании, еще одну подтягивали в люк лебедкой: "Давай! Стоп! Давай! Давай…"

Владимир отошел, сел на снарядный ящик. До старта оставалось семь часов с минутами.

К вечеру, когда за экипажем Пономаренко прислали «додж», шоферу кто-то крикнул с крыльца: "Люди давно ушли пешком!"

Оно и правда: полезно перед ответственным полетом пройтись через лес. Удивительно, как обостренным чутьем улавливаешь все запахи леса.

В лесу — истомленная солнечным днем тишина. Владимир идет своей любимой тропинкой, смотрит и не смотрит по сторонам. Нет-нет да и выхватит взгляд чуть пробившуюся на поверхность сыроежку, паука, повисшего будто бы ни на чем, перебирающего быстро лапками, и тогда Владимир забывает смотреть под ноги, спохватываясь лишь при гулком ударе подошвы по выступающему корневищу.

Он долго идет своей тропинкой.

Незаметно для себя он оказывается у самолета, перед строем. Их в строю всего двадцать, и каждому из них около двадцати. Бортачи, технари, пушкари, электрики, прибористы, радисты, вооруженцы… Одни летят с ним, другие остаются ждать. Сейчас они жадно всматриваются ему в глаза, выискивают в них для себя опору. Сейчас он для них бог. Их кумир. От него ждут чуда, и он должен свершить это чудо. Он должен вселить в их души твердую уверенность в успехе дела. Они должны почувствовать в нем неодолимую духовную силу, уверовать, что с ним не страшны никакие испытания!

Владимир видит застывшие лица, понимает, что нужно снять это напряжение. Знает, что здесь нужно какое-то особое удивительное слово, черт знает какое, чтоб оно вмиг вытряхнуло из них всю робость, всю разобщенную заземленность, связало их в клубок и опалило им сердца отчаянным горением и жаждой славы.

"Что же им сказать?.. Что?"

В этот момент Владимир увидел идущих к их стоянке девушек-зенитчиц из охранения аэродрома. Владимир уже замечал, как эти девушки, сперва очень робко, издали провожали их в боевой полет. Сейчас подошли поближе, вчетвером остановились живописной группой у сосен, позади строя. По-своему, по-девичьи кокетливо к ним приспособилась и солдатская одежда: туго затянутые ремнями рюмки-талии, короткие узкие юбки-хаки, аккуратно заштопанные на коленках чулки в резинку, раструбы начищенных кирзовых сапог и главное — буйство волос из-под выгоревших пилоток. На лицах взаимно-подзадоривающие усмешки. А глаза?.. Глаза все же выдают, глаза полны тревоги…