— Экипаж, смирно! — приказал Владимир. — Если б вы знали, кто на вас смотрит! Всем улыбаться! Ну вот, то-то же… Улыбаться, улыбаться, на вас смотрят такие глаза! — Владимир вышел вперед, подался в сторону: — Теперь… Кру-гом!.. Девушки, вы не глядите, что мы такие строгие. — Девчонки заливаются смехом, закрывают лица. — Знайте, перед вами самый что ни на есть цвет мужчин АДД! Ну вот ей-богу! Ведь это орлы! Все на подбор и с ними… гм… дядька Черномор. Когда вернемся, вам проще простого будет выбрать себе по сердцу. Не так ли? Ну и хорошо. Теперь, девчата, прошу прощения.

И, уже приосанившись, накинув строгость на лицо, Владимир отчеканил: — Кру-гом!

Строй четко шаркнул в два приема подошвами и задниками сапог, оказался снова лицом к самолету. Владимир молча и неторопливо прошелся вдоль строя. Парней как подменили: глаза сияют, раскраснелись лица. "Теперь с ними можно атаковать хоть преисподнюю".

Он все хорошо продумал. И в наступившей минутной паузе дал возможность каждому из своих парней почувствовать в груди накат клокочущей отваги, жажды отчаянных действий. И, довольный достигнутым, он заговорил, но уже тихо и спокойно:

— Теперь я должен вам сказать самое главное. Родина доверила нашему экипажу необычайно важное задание — нанести бомбовый удар по столице рейха, по самому Берлину!

Как ни догадывались уже парни об этом, все же услышанный из уст командира приказ вызвал в их рядах оживление. Владимир шагнул опять вдоль строя, ненароком поглядывая на лица: "Нет, не оробели".

— Больные есть?.. Нет. Хорошо. Все ли себе представляют исключительную важность задания?

— Представляем, командир.

— Так точно!

— Как не представлять!

— Вдарим по логову!

— Не посрамим, командир!

— Ладно, верю. Только знайте: Гитлер помирать не хочет! Как кошки, должны видеть в темноте! Не ждите, когда «мессер» прошьет нас трассой, опережайте его своим огнем. И коли даже промахнетесь, — он силы нашего огня не выдержит, сдрейфит. Ну, кажется, все. И помните: держаться будем до последнего вздоха. Поклянемся же не отступать!

— Не отступать!

— Что ж… Время. Можно и одеваться. Запуск — по ракете. Кто следит за ракетой?

— Я, Легкоступ, командир.

— Хорошо. Не прозевать.

— Есть не прозевать!

За год войны Пономаренко привык взлетать на предельно нагруженном бомбами самолете. Усаживаясь в свое кресло, он безупречно спокойным голосом приказал всем пристегнуться ремнями, подтянуть их покрепче. Парни выполнили это молча. Может быть, кое-кто из них подумал, что шесть пятисоток на борту — не фунт изюму!.. И хоть на них взрыватели и законтрены, а все же, не дай бог, если лопнет резина на колесе или сдаст двигатель в момент отрыва… Экстренная посадка с таким грузом на брюхо — это «амбец», как говорилось тогда. Тут уж и души вознесутся, и тела.

Такие мысли будоражили и Пономаренко в первые дни войны, когда он пересел со своего почтового Пс-40 на дальний бомбардировщик ДБ-ЗФ, груженный тринадцатью стокилограммовками. Но от полета к полету это ощущение телесной близости к смертельному грузу притупилось.

Солнце погрузилось за бугор чуть правее взлетной полосы, и Пономаренко, выруливая к началу бетонки, видел, как спряталась солнечная краюшка.

Вырулив точно на осевую линию бетонной полосы и затормозив машину, он даже не вспомнил, что сидит в трех метрах над шестью чудовищами, и тихим, предельно бесстрастным голосом попросил каждого на борту доложить о готовности. Первым доложил штурман:

— Капитан Легкоступ готов.

— За бомбардира старший штурман полка, майор Лебедев, к взлету готов.

— Второй летчик, капитан Макаренко, готов.

— Старший борттехник, капитан Дубовой, к полету готов.

— Кормовой стрелок, старшина Лысаков, готов. Всего на борту их было вместе с командиром одиннадцать, и все четко сказали «готов».

Осталось прожечь свечи, и Владимир коротко дал газ поочередно, начиная с первого (счет слева), всем моторам. Вслушиваясь в энергичное нарастание гула, он скорей подсознательно отмечал про себя: "Первый — порядок. Второй — тоже. Третий, четвертый — хорошо".

Неторопливый, основательный взгляд на приборы слева направо, и, не отметив никаких ненормальнстей. летчик высунул руку в открытую форточку фонаря. Дежурный командир, оглянувшись кругом, энергично выбросил вперед руку с белым флажком: "Взлет разрешаю!"

— Теперь пошли, — сказал тихо, будто сам себе, Пономаренко и плавно вывел все четыре двигателя на взлетный режим. Мощные тормоза пока еще удерживали корабль на месте, он как бы нетерпеливо вздрагивал всем телом. Руки на штурвале, ноги на педалях ощущают этот взволнованно-тяжелый трепет сильной машины. Владимир растормозил колеса, и самолет медленно начал свой бег. Владимир следит, чтоб самолет разбегался точно по оси полосы. Все идет нормально, и через пятнадцать секунд стрелка указателя скорости подобралась к индексу «130». Скорость нарастает еще быстрей, штурвал сам по себе постепенно возвращается к нейтральному положению, и вот на стасемидесяти километрах в час летчик легким движением "на себя" помогает тяжелому самолету оторваться. Впереди, метрах в трехстах, низкорослый забор из колючей проволоки. К этому месту нужно приподняться хотя бы метров на пять, чтобы перетянуть барьер и оказаться над рекой, над пойменными лугами, над низиной.

"Фу, ну вот, молодчина!" — говорит Владимир, обращаясь про себя к самолету, и командует:

— Убрать шасси!

Бросает быстрый взгляд на приборы. Все хорошо.

— Двигатели — нормально, — докладывает старший борттехник.

— Хорошо.

— Правая нога шасси пошла на уборку, — докладывает бомбардир.

— Хорошо, — ободряюще подхватывает Пономаренко.

— Левая нога шасси убралась…

Над лугами метров десять, шасси убрано. Самолет пока не скребется вверх, но зато скорость нарастает куда заметней.

— 220… 230… - говорит вслух Пономаренко. — Теперь можно плавненько выходить на подъем. — Он чувствует, что второй пилот тоже держится теперь за штурвал. — Вот так.

Потемневшая в сумерках трава пойменного луга начинает проваливаться под ними, а холм впереди и арка моста, что почти в створе, сравнялись высотою. Еще несколько секунд, и перед глазами раскрываются леса и перелески, а моторы уже гудят над самым бугром, он — последняя на взлете настораживающая неприятность. Высота — сто метров, можно убрать закрылки и полегонечку разворачиваться на курс, к исходному пункту маршрута. Подъем теперь заметней, взлетное напряжение с моторов снято, и они гудят мягко, ласково, довольно, умиротворяюще. Будто кони четверкой бегут нетрудной рысцой.

Выход на первый пункт — на Загорск. Отсюда начинается их точка отсчета на Берлин.

Давно надеты кислородные маски. Молчание. Ровно гудят моторы, и в этой умиротворяющей неподвижности атмосферы не чувствуется войны.

Воздух здесь тих, мирен, в небе ни облачка, звезды. Несколько ярких звезд уже пронзили лиловый сумрак предночного покрывала.

Вспышки зарниц все контрастней в сгустившейся тьме. Попадаются уже легкие рваные облачка, за ними исчезают звезды. Дробно так, будто после асфальта выскочили на булыжник, начало трясти. Владимир встревожился.

"Фронт впереди как пить дать!.. А вот грозовой фронт где-то под нами. Гроза-то упрячет нас от любых зениток, да пощадит сама ли?.."

И сразу стало темным-темно. Владимир чуть прибавил яркость подсветки приборов и вперился глазами в горизонтальную планку авиагоризонта.

Этот момент перехода от зрячего полета к слепому, или, правильней сказать, к полету по приборам, всегда нужно преодолеть усилием воли, твердо веря, что приборы совершенно надежны и ни в коем случае не подведут. Но дело в том, что в первую минуту, когда глаза за окном самолета уже ничего не видят, в силу особенностей нашего вестибулярного аппарата летчику начинает казаться, что самолет только что летел как надо, а теперь начинает почему-то крениться. Больше, больше… Ну просто катастрофически валится на крыло! Еще немного — и опрокинется навзничь. И надо сказать, это впечатление переворота на спину — реально, особенно для новичка. А между тем приборы показывают, что самолет летит вовсе без крена, совершенно нормально. И в этот момент не поверить им, приборам, вздумать бороться рулями с кажущимся кренением — значит погибнуть!