Опытный летчик Владимир Пономаренко почти незаметно для себя преодолел психологический рубеж от зрячего полета к слепому.

Минута-другая терпения, доверия приборам, и организм свыкается, пилотирование становится нетрудным, почти таким же, как и при видимости земли. Натренированный летчик может лететь так часами, видя перед собой «живую» планочку искусственного горизонта и трепетание приборных стрелок. Пусть за стеклом впереди и непроглядная тьма.

И вдруг эту кромешную тьму впереди разорвала ослепительным нервным росчерком молния. Владимир крепче стиснул штурвал, стараясь, однако, не мешать машине самой бороться с внешними возмущениями. (Корабль Пе-8 отличался достаточной степенью самоустойчивости.)

На борту напряженно молчали. Каждый из одиннадцати, впрочем, вслушивался в непрерывный теперь треск наушников шлемофона. Вдруг голос штурмана по самолетному переговорному устройству — Михаил сам удивился, услышав свой голос:

— Командир, фронт грозы прямо на пути.

— Как нетрудно догадаться… Что предлагаешь?

— Обходить правее, ближе к Балтике.

— …Давай курс.

— Десять вправо.

— Есть… Радист, рацию выключил?

— Так точно, командир!

Михаил Легкоступ подсветил карту, наметил на ней взятый курс, и тут совсем близко ударила молния. Он вздрогнул, кинул поспешный взгляд по сторонам: увиденное потрясло его воображение — пропеллеры вращались в нимбах голубых сияний. Впереди свет вспыхнул; штурман взглянул через плечо на своего помощника: бомбардир застыл как изваяние. Между стволами спаренных пулеметов нервными ручейками струился синий свет… или огонь. И от света или от огня кабина озарилась таинственным мерцанием, которое с каждой секундой набирало интенсивность.

Зачарованный, Михаил не в состоянии был оторвать от пулеметов глаз. Самолет, как конденсатор огромной емкости, до предела зарядился статическим электричеством. И емкость, словно дождевая бочка в ливень, выплескивает избыток тысячевольтного заряда вокруг себя. Источает не всей массой, а лишь с остроконечных, выступающих частей: с законцовок крыльев, с лопастей винтов, со стволов пушек и пулеметов, с антенн… Всем одиннадцати на борту казалось, что самолет, будто бы подожженный со всех концов, горит жутким и чарующим спиртовым пламенем… Штурман Легкоступ вспомнил: "Огни святого Эльма!" Так говорят люди, застигнутые грозой в горах, когда с ногтей их пальцев стекает кинжалами голубоватый свет.

Близкий разряд молнии вывел всех из оцепенения. В кабине стало светло как днем. Резко усилилась болтанка. Огромный самолет швырнуло вверх-вниз с неистовостью двенадцатибалльного шторма. Крылья застонали, и эти их холодящие душу стоны слышались явственно сквозь гул моторов и шум винтов. Провалы в воздухе и впрямь стали напоминать гигантские "воздушные ямы"; люди, на несколько секунд повисая на ремнях, цеплялись за что попало руками, чтоб надежней удержаться. А крылья, потеряв под собой опору, не желали больше держать самолет. Тело ощущало себя в лифте с оборвавшимися тросами. Стрелка высотомера, сбегая на глазах влево, едва успевала сбрасывать по сотне метров высоты. Сердце у командира корабля мучительно сжалось: острее других он чувствовал приближение последующего мгновения. Знал, падение вдруг прекратится, крылья сразу обретут утраченную опору, испытают троекратную перегрузку… Но выдержат ли?

Владимир ждет этого мгновения с трепетом. Вот оно!

Кресло становится упругим, жестким, толкает летчика снизу вверх. Толкает так, что позвонки сжимаются от перегрузки. Многотонный корабль в считанные секунды возносится на сотни метров. Владимир успевает убрать газ, видя, как чрезмерно нарастает скорость. Вперившись в приборы — в авиагоризонт, гирополукомпас, указатель скорости, — Владимир осторожными движениями рулей помогает самолету сохранить горизонтальное положение в этом свирепом, предельно наэлектризованном, взбудораженном пространстве. При очередном резком нарастании перегрузки сердце летчика сжимается. Он призывает к себе на помощь всю волю и самообладание и, стискивая штурвал до боли в пальцах, замирает, стараясь по возможности не дышать. Потом ему будет странно об этом вспомнить, но в этот момент кажется: еще чуть-чуть, малейший трепет, неосторожное дыхание — и крылья отлетят, корабль рассыплется.

Что это? Страх? А почему бы нет? Все подвержены чувству страха. И пилот — такой же сын земли.

Вспомните свою грозу, когда она застала вас в поле, у реки. Вспомните, было ведь страшно. А под ногами твердая почва. А тут — хрупкий воздушный корабль весь во власти грозы на высоте. И она в своем неистовстве швыряет его, корежит, избивает градом, леденит, стремится опрокинуть навзничь, пронзает молниями, в любой момент грозит разрушить, уничтожить. Страшило даже не то, что гроза не позволит спастись на парашюте, ибо станет носить в тучах, пока не обледенеешь, а что погибнешь безвестно, без малейшей пользы для дела, во вред ему. Еще подумают, что смалодушничали, снизились и бессмысленно погибли.

Именно это приводило Владимира в смятение. Сам того не замечая, он начинал шептать слова, похожие на заклинания: "Дружочек, не подкачай!.. Ну, еще немного!.."

И корабль, на удивление, то возносясь вверх до семи с половиной тысяч метров, то падая вниз до шести тысяч восьмисот, «топал» на северо-запад, упрямо продвигаясь к цели.

Вдруг новая напасть. Из микроскопических щелей — их в фонаре кабины оказалось достаточно — стала проникать мельчайшая снежная пыль. Ею покрылись стекла кабин, за ними запорошило все вокруг. Пыль, как мука, как пудра. Летуча, вездесуща и настырна. Белая пыль на приборах, на кислородной маске, на ресницах. Пыль, проникающая под веки. Никаких сил нет управлять машиной, и еще поминутно смахивай перчаткой пыль с приборных стекол!

Смахнув очередной раз снег с авиагоризонта, Владимир увидел, что визирная планка, указывающая положение самолета в пространстве, вдруг резко завалилась на бок. "Зашкалился!" — похолодел он, метнув взгляд на соседний прибор «пионер» — указатель скольжений и поворотов: его шарик и стрелка, нервно шевелясь, оставались в центре. Это означало, что не корабль опрокинулся, а лишь отказал «проклятый» авиагоризонт.

Худшего подвоха и придумать было невозможно. Как ни холодно было в кабине, Владимир ощутил на лбу жаркий пот. Теперь была одна надежда на «пионер» — прибор, трудный для пилотирования вслепую, — и указатель скорости. Он стал колотить перчаткой по авиагоризонту, но планка его, зашкалившись, так и осталась неподвижной. Пилот понял: снежная пыль забила трубку Вентури.

Не слишком доверяя авиагоризонту, Владимир всегда тренировался в любом слепом полете вести свой самолет, пользуясь лишь показаниями «пионера» и указателя скорости. «Пионер» позволял ему выдерживать прямую беа кренов и скольжений, а указатель скорости — держать самолет в продольном отношении горизонтально. Такое пилотирование для него, опытного летчика-ночника почтовых перевозок, было бы и не так уж сложно, если бы не гроза и не эта сводящая с ума снежная пыль.

Однако воля победила. Непрерывными движениями правой руки на штурвале, движениями ног на педалях он умудрялся выдерживать режим полета по двум приборам, с которых еще нужно было непрерывно смахивать снег. Эти минуты оказались наитруднейшими во всем его полете на Берлин.

А моторы АМ-35А — советские авиамоторы конструкции Александра Александровича Никулина — на редкость молодчаги. Гудят себе, будто в полном небрежении ко всему небесному кошмару. Временами, при сильнейших бросках, слегка меняют тон; а так тянут отменно. Хоть они радуют душу. Владимир привык к их мерному гулу, не видит их, почти не слышит. А услыхал бы тотчас, чуть стал бы один из них дурить.

…И так же внезапно все стихло, будто и не было грозы. Чуть еще покренило с боку на бок и затихло. А слева, между крылом и носом, откуда ни возьмись повисла вдруг луна.

— Командир! Луна!

— Гляди, ребята, луна!

— Да, луна, и я бы сказал, даже круглая, — тихо согласился Владимир. — Слушай, Макаренко, возьми управление, я малость передохну.