Наконец один за одним, с интервалом в несколько минут идут на посадку ночники. Те, кто уже приземлился, Рулят, вздымают пыль на краю полосы, а глаза ожидающих беспокойно всматриваются-в номера на килях: "Мой? Не мой! А-а, наконец-то! Ночной бродяга! Мой, мой, мой!.."

Вокруг уже слышатся радостные крики и грохот, шум рулящих машин, писк огромных колес. Раскрасневшиеся люди, поспешая, растопырив руки, зазывают к своим стоянкам самолеты. А они полны достоинства, плавно покачивая рябыми крыльями, ползут вдоль кромки леса, взметая за собой веселое кружение пылевых вихрей.

Было совсем светло, когда корабль Пономаренко пересек линию фронта. Под крыльями проплывали огромные, будто архипелаги, и мелкие, как островки, слоисто-кучевые облака — остатки ночных гроз. Лишь изредка просматривалась земля. Кислород на борту кончился, пришлось снизить высоту полета. Линию фронта пересекли в плавном снижении, летя на приглушенных моторах. Хоть было и светло, но многослойная облачность избавила их от встречи не только с вражескими истребителями, но и со своими.

И как обрадовались, увидев прифронтовой аэродром! По показаниям бензиномеров, в баках горючего не оставалось, и моторы могли остановиться в любой момент. Поэтому на посадку подошли с прямой и перевели дух, только когда колеса плавно коснулись великолепной пойменной травы.

Спускаясь по гибким алюминиевым лесенкам, не чуяли под собой ног, не слышали ни своих голосов, и ничего вокруг. 11 часов 40 минут грохота моторов! 1 час 30 минут — в буйстве молний и 15 минут — в аду артиллерийского огня!

Хотелось сразу рухнуть на траву и провалиться в сон. Но подбежавший к самолету дежурный офицер предложил им улетать как можно быстрей, сказав, что в любой момент могут нагрянуть вражеские бомбардировщики. Поэтому пришлось, приняв в баки немного бензина, тут же стартовать и продолжать путь к себе на базу.

В этом небольшом уже полете над своей территорией все на борту, кроме Пономаренко, Легкоступа, Дубового, крепко спали. Пилотируя корабль, Владимир то и дело раздирал пальцами веки.

…Когда самолет прокатился по бетонке далеко вперед, летчикам стали сигналить, приглашая вернуться к началу полосы и проимитировать приземление сызнова. Оказывается, наехали из Москвы «киношники» и изъявили желание заснять для истории их возвращение из глубокого рейда в тыл врага через грозовой перевал. На это Владимир, изнемогая от усталости, лишь отмахнулся досадливо и порулил дальше, к себе на стоянку. В другой раз, он, может, и рад был бы увековечить себя в самолете, как в триумфальной колеснице, только не сейчас… Но «киношники» в другой раз уже не появились.

Может возникнуть недоуменный вопрос: как синоптики, давая летчикам сводку погоды, не предусмотрели их встречу с грозой? Синоптики и в наше время далеко не боги. А в самый трудный год войны они не имели веских оснований утверждать, что в ночь намеченного вылета в дальний рейд гроза непременно будет: из Центральной Европы к нам тогда не поступала информация о фактической погоде. И приходилось синоптикам строить такие прогнозы, которые нередко воспринимались летчиками с усмешкой: либо будет, либо нот, либо дождик, либо снег!

Ну хорошо, а если все же синоптики предупреждали о возможной встрече с грозой, как поступало командование?

За ответом на этот вопрос позволю обратиться к командующему АДД военного времени Александру Евгеньевичу Голованову.

"Вряд ли для летчика есть в воздухе что-либо страшнее, чем попасть в грозу, разве что пожар, но при пожаре можно в конце концов покинуть самолет и спуститься на парашюте. Стремительные же восходящие и нисходящие потоки воздуха в грозе подчас столь велики, что разваливают самолет, и летчик в этих условиях совершенно беспомощен… Я лично не знаю человека, который, по тем или иным причинам зайдя в грозу, сделал бы это вторично…" И далее там же:

"Как всегда, ночью позвонил Сталин, спросил, как идут дела. Я доложил, что экипажи в районе Кенигсберга встретили грозу, бомбят запасные цели и возвращаются на свои аэродромы.

— Как же метеорологи не предусмотрели этих грозовых явлений?

— Метеорологи, товарищ Сталин, предсказывали грозы.

— Так кто же тогда послал самолеты? За это нужно привлечь к ответственности.

— Приказ на вылет самолетам дал я и допустил ошибку. Больше в этом никто не виноват.

Последовала длительная пауза.

— И часто вы даете приказания на вылет самолетов, когда синоптики считают погоду нелетной? — спросил Сталин.

— Думаю, товарищ Сталин, что не ошибусь, если скажу — восемь раз из десяти.

— Вот как? А сколько экипажей вы сейчас недосчитываетесь?

— Пока десяти.

— У вас есть уверенность, что они придут на свои аэродромы?

— Нет, такой уверенности нет.

— Это серьезный вопрос, и нам надо в этом разобраться.

В трубке раздались частые гудки. Невеселый разговор был закончен.

Днем мы получили сообщение, что пять из десяти невернувшихся экипажей совершили посадку на других аэродромах. На душе стало легче. Некоторое время спустя появились еще три экипажа: их самолеты во время грозы развалились… Тем временем я подробно доложил Сталину, почему приходится принимать решение на вылет вопреки прогнозам синоптиков. Если бы такие решения не принимались, число наших боевых ударов по глубоким тылам резко сократилось бы…"

И далее.

"Описанный мною случай массового вхождения в грозу был первым и последним в истории АДД, но два экипажа мы тогда потеряли".

Что можно по этому поводу сказать в заключение? Очевидно, на войне и гроза как на войне.

Следующий налет на Берлин дивизия АДД предприняла тут же, вскоре, в ночь с 29-го на 30 августа. В этом новом налете на фашистскую столицу участвовали многие прославленные экипажи АДД, в том числе экипаж Энделя Пусэпа.

Погода на сей раз благоприятствовала полету. Полет был бы простейшим, если не считать тридцати двух минут ада в районе цели, когда все корабли подверглись страшному обстрелу зенитной артиллерии и атакам ночных истребителей. Каждый из наших самолетов был в эпицентре огненных смерчей, и не верилось, что они все еще летят, не рассыпаются в прах.

Но пусть и ожесточилась вражеская оборона, налет на Берлин в ночь с 29-го на 30 августа сорок второго года надо признать для многих экипажей, многих летчиков удачным. Да, удачным для многих, но не для всех. Всем кораблям удалось сбросить бомбы на столицу рейха, но не всем суждено было вернуться.

Когда Владимир Пономаренко после одиннадцатичасового полета зарулил на свою стоянку под корабельные сосны, он тут же заметил: соседняя стоянка пуста. Хотя можно было надеяться, что корабль с хвостовым номером «5» минутами позже приземлится, у Владимира сразу заледенело сердце. Он гнал от себя тягостные опасения.

Так прошел час, и тогда все, кто еще оставался у самолета вместе с Владимиром, понуро замолкли, всем стало ясно, что «пятерка» не прилетит. Но друзья еще надеялись, что там просто-напросто не хватило бензина добраться до своего аэродрома, что «пятерка» все же линию фронта перетянула и прилетит завтра.

Надеялся и Владимир. На другой день он не раз бегал в штаб узнать, нет ли каких вестей, и, когда через сутки опять услышал мрачное «нет», понял, что корабль его закадычного друга Бориса Кубышко сбит.

Владимир пошел вперед и оказался в поле. Побродив немного, приблизился к пустой стоянке. Там лежали баллоны сжатого воздуха, ящики из-под патронов, стремянки — свидетели недавней жизни корабля. С сосен, как траурный флаг, свисала маскировочная сеть. Никого из наземного состава экипажа невернувшегося корабля Владимир здесь не увидел. Присев на ящик, он ссутулился и замер…

С Борисом Кубышко Владимир подружился в начале тридцатых годов на станции Минеральные Воды. Оба тогда учились в железнодорожном училище. По путевке комсомола отправились в летную школу, решив посвятить себя авиации. Оба стали гражданскими летчиками. Пономаренко летал на почтовых линиях, Кубышко, приобретя опыт линейных полетов, смог поступить пилотом на международную линию Москва — Берлин. Линия эта была основана еще в 1922 году русско-германским обществом «Дерулюфт» и для своего времени была неплохо радиофицирована и оснащена маяками, так что на ней выполнялись рейсы почти во всякую погоду и нашими и немецкими летчиками.