«Моряк» в очереди первый. Лег животом на толстую жердь, отгораживающую кухонное хозяйство, и ноет весело:

– Катенька, со дна пожиже зачерпни.

«Моряку» помогает старик Бобок, этого можешь и не кормить, дай только смачным разговором побаловаться.

– Хорошая у девочки ложечка. Вот бы «моряку» такую. В тарелку – стыдно, в рот – радостно.

Беловолосая Катя помешивает суп половником. Предупреждает:

– Отойди, Петенька, и забери своего деда. Ненароком ударю.

В стороне стоит мать Толи. Тарелка в руке, студит горячие щи ложкой. После недавнего случая, когда в соседнем отряде кто-то отравил шестерых партизан, она каждый день снимает пробу.

– Анна Михайловна, – стонет «моряк», – возьмите меня в помощники.

– К нам, картошку скрести, – говорит длиннолицая некрасивая Полипа, сердито отмахиваясь от дыма.

А беленькая Катя добавляет:

– Тебе, Петенька, ложка мышьяка за горчицу сойдет.

Стучат хлопцы котелками, шумят, можно подумать – такие уж голодные.

– Не поможет эта ваша самодеятельность, – гневается повар Максим.

Но хлопцам неловко стоять, дожидаться, смотреть, как женщина идет навстречу опасности впереди них.

Прошли положенные двадцать минут. Повар еще раз смотрит на Толину мать. Она улыбается. Улыбнувшись ей одной и тут же сделавшись еще серьезнее, Максим берется за черпак. Здорово у него получается: разгонит по кругу варево, так что со дна всплывут мясо и картошка, выверенным движением рыбака поднимет половник кверху – и вот в котелке у тебя все, что положено едоку. А на лице Максима непроницаемая холодность мастера, который не посчитается ни с чьими замечаниями. Мол, если кому не нравится, бери сам черпак, а у меня тоже есть винтовка.

Катя наделяет гречневой кашей. Обед сегодня из двух блюд. Но у «моряка» посуды не хватает. А советчиков много.

– В бескозырку ему.

– В карман.

Бобок и про кашу историю знает:

– Объелся каши цыган, спрашивает: «Это, батя, по всех странах каша есть? Бяда, пропал народ!»

– Набрался наш дед этих побасенок, как собака блох, – одобрительно замечает Носков.

С тремя котелками (и при каждом крышка для второго блюда) подошел молодой немец-шофер. Стал в хвосте очереди. Улыбается всем, но глаза беспокойные, уходящие. Неловко ему отчего-то. И всем тоже неловко. Неуверенные улыбки. Максим неласково окликнул немца:

– Давай сюда.

… Вышли из лагеря утром. Все четыре отряда сошлись на большаке – широкой, обсаженной березами дороге. «Ура» не кричали, наоборот, критически присматривались друг к другу: какие вы стали за это время, наши ближайшие товарищи и соседи, какое оружие у вас, что мы такое все вместе – бригада? А ничего – внушительно, сила! Каждый считает свой отряд, а точнее – свой взвод самым боевым («все дырки нами затыкают!»), но хлопцы с удовольствием отмечают, что ильюшенковцы все как на подбор («кадровики!»), а у митьковцев в каждом отделении автоматы.

К ночи пришли к холмам, черно-желтым от горелого леса. Жгли его весной, с самолетов. Все отряды бегали тушить пожары. Был лютый ветер. Пламя гремело, как поезд на мосту: огненный вал катился почти по вершинам.

Лента дороги вьется между холмов, наползающих на гаснущее вечернее небо. Желто-черный лес будто заколдованный. Кое-где сохранилась живая зелень, но она кажется чужой, из какого-то иного мира.

Когда совсем стемнело, приказали располагаться на отдых.

– Нашли, что похуже.

– До настоящего леса, знаешь, сколько топать. И не лес – болото.

– Спасибо.

Во рту, в горле горчит от сажи. Сосны над головой не шумят, а потрескивают в пустой тишине. Сквозь сетку обожженных сучьев чернеет небо, звезды – как улетающие искры. Одиноко и жалко попискивает заблудившаяся птица. Подумалось, что в таком лесу и живые существа должны быть какие-то особенные, незнакомые. Чужими, из другого мира кажутся тут голоса людей.

– Где вторая рота? Царский где?

– Слышишь, гогочет.

– Да это филин.

– Ложись, братцы, сухо, гладко. Дай плаща краешек.

– Ничего, не к теще идешь. Чернее – страшнее будешь.

Головченя уже похрапывает, положив голову на диск пулемета: подушка не подушка, но все же круглое. Кто-то грызет сухарь.

– Приятного аппетита, Носков.

– Спасибо, сам справлюсь.

Подошли какие-то люди, разговаривают вполголоса.

– … Засада… не за себя боюсь…

У Застенчикова слух, как у зайца, особенно если грозит что-то.

– Это Ильюшенко, – шепчет он, – хороший командир, о людях думает, не то что другие.

Другие – это Колесов. Вот и его тонковатый голос слышен:

– Пройдем туда, пройдем и назад, ничего…

И еще – молодой, упрямый голос:

– Надо – пройдем. Кончен разговор.

Голос комбрига. Днем Толя видел его. Белоголовый и белолицый, подвижный, как школьник. И подчеркнуто неулыбчивый. Заметно, что не рад своей живости, юношеской чистоте лица: еще бы, командиры его вон какие папаши и, наверно, привыкли к бороде прежнего комбрига (Денисова отправили в Москву лечить открывшуюся рану).

Слушая голоса в темноте, Толя вдруг подумал, что и в том мире, где командиры отрядов, бригад, есть какие-то свои отношения, стремления, хорошие и плохие: Колесов, Сырокваш, Петровский, Мохарь… И удивился этой простой догадке. Толя с радостной готовностью подчиняется тем, кто давно воюет, тем, кого прислали, поставили командовать, и потому как-то не хочется верить, что люди могут быть озабочены чем-то другим, а не тем лишь, чтобы все делать как можно лучше. И не все ли равно, кто ты, тобой командуют или ты кем-то? И даже кем будешь, станешь потом – даже это не важно в сравнении с тем, что немцев тут не будет, что все вернется.

На одном из привалов увидели Мохаря: проходил мимо, квадратный, коротконогий, с планшетом, трущимся о самые голенища. А в планшете, под слюдой, наверное, белеет всё тот же непроницаемо чистый лист бумаги. Об этом думаешь, когда видишь непроницаемость на выбритом лице Мохаря.

Увидели Мохаря и, конечно, сразу вспомнили про Васю-подрывника.

– Эй, Пахута!.. – крикнул Головченя.

– Да ну вас, хлопцы, – сказал Пахута неожиданно серьезно, – орете, как ишаки. Он и так зол. Подозвал меня, улыбается: «Все рассказываешь, что я тебя с неба стащил. Возможно, я ошибаюсь, но смотри, чтобы не попал туда снова. Возможно, я ошибаюсь, но ты не меня, а командование, Советскую власть дикре…»

– Дискредитируешь, – помог Коренной и удивился: – Да он что – угрожает тебе?

Бакенщиков, худющий, с новым чиряком под самым ухом, сидит в сторонке. Но услышал и сразу ввязался. Слова, мысли у этого человека близко лежат. И кажется, что мысли у него такие же воспаленные, как его чиряки.

– Очень опасная штука: сознание неполноценности плюс желание любой ценой быть наверху, – не очень понятно, как и положено «профессору», промолвил Бакенщиков. – Это дает жестокость, мнительность, мстительность.

Один Коренной понял «профессора», отозвался:

– Усложняешь, брат. Просто у человека особая работа. Кто-то же должен выполнять ее.

– Работу по-разному делать можно. И у Кучугуры особая, а про него не скажешь. – Глаза у «профессора» уже блестят под очками, его уже захватило, понесло. – Надо давать поправку на ветер – поправку на человека, на его слабости и несовершенства. Без этой поправки, без регулятора власть над людьми – опа-асная штука. И чем выше, тем ветер сильнее – это известно. А стараться по-разному можно. Был я знаком с одним крупным человеком, – продолжал Бакенщиков. – Бывший комдив. Так вот, приходит к нему такой вот старательный, сообщает: «В дивизии есть антисоветская организация». – «Вы уверены?» – «Подозреваю, у всех есть, а мы что, лучше?» – «Ах так? Чепуха!»

– Смотри, как интересно, – протянул лежавший на спине Светозаров (птичий профиль, белый, скошенный на «профессора» глаз), – очень интересно.

Бакенщиков замолчал. Закончил неохотно:

– Ну, что дальше… Приходит еще и еще, наконец и говорит: «Как хотите, а хотя бы одного (назвал кого-то) должны мне отдать». Не знаю, как там, что там, но зацепил он одного. А потом, как бывает, когда потянешь одну ниточку… У каждого знакомого еще знакомый… Через месяц и сам комдив загремел…