– Дед, а дед, гляди, молодка твоя бежит.
Будто вилку под ребра сунут человеку – Кулик так и взовьется.
– Т-эт, т-эт, плямкаешь, щенок чертов, научились, мелкозубые, некому вас отучить.
Братья Михолапы – все они черные, словно из одного куска смолы, – хохочут, довольные и «дедом», и своим Мишкой.
– В старой печи черти палят, – поддает жару Михолап-старший.
Голуб и Повидайка, как всегда, маячат на шоссе друг возле друга. Голуб, точно полураспрямленная дуга, висит над лопатой, а сбоку воробьем прыгает Повидайка и все что-то толкует. Голуб тоже какое-то начальство, хотя и – поменьше Шабрука. Он один за всех торчит на шоссе, опасаясь, что шеф нагрянет. И держит возле себя Повидайку, которому ох как хочется на травку, где с самого утра валяются остальные «работнички». В душе Повидайка чуть-чуть лентяй. Хотя он всю жизнь с мозоли хлеб ест, но он давно и твердо решил, что всей работы не переделаешь. Тем более немецкой.
Весело наблюдать, как страдает Повидайка и как он мало-помалу и Голуба совращает на саботаж. Голуб размеренно сдвигает песок к асфальту и то ли прислушивается к россказням Повидайки, то ли свою думу думает. А Повидайка ковырнет землю и станет перед лопатой у работающего, как машина, Голуба. И все рассказывает что-то. Несколько раз приходится ему отступать. Наконец Голуб распрямляется. Глянув в один, в другой конец шоссе, медленно направляется к кустам.
– Что, обедать время? – интересуется Казик. – Главное, все делать вовремя.
– А почему бы и нет, сильно потрудились, – добродушно ворчит Голуб и, подавая жестянку из-под монпансье Повидайке, говорит всегда одно и то же: – На, закури, чтобы баба крепче любила.
Но его товарищ не курит.
– Вот чарку бы, а то что, – лепечет он.
– Ишь, теленочек, жиденького ему.
От шефа страховал Голуб. С Шабруком сложнее, он появляется неожиданно, как с дерева соскочит.
– Что, студентики, спим? – начинает Шабрук демонстрировать свои зубы и десны. – Перевыполнили план, стахановцы? С портфельчиком лучше было?
Черноволосые крепыши Михолапы откровенно игнорируют начальство, даже глаз не открывают. Янек и Алексей смущаются, а Казик бойко оправдывается:
– Только лопаты положили.
Злой на зубоскалов Кулик поощряет Шабрука:
– Дай им в кости, дай.
– А ты сам что? – законно интересуется Шабрук. – Хоть бы ты уже, старый человек…
– Что ты привязался, зараза? «Старый», «старый», раззявился!
Михолапы хохочут с закрытыми от солнца глазами. Потом Мишка поднимает голову:
– Закурить принесли, дядька Шабрук?
– У шефа закуришь, он тебе место найдет. В машину – и в Германию. Как на том участке. Прохлаждались в кустиках, он налетел, в машину и – прощай, мама!.. С шефом не с Голубом, шутки плохи.
– Ну и черти его дери, – поднимается Михолап-старший, – ты вот чего бегаешь? Какие есть штаны и те скоро потеряешь.
В разговор вклинивается Казик:
– Ничего, Сидор Илларионович, посидим, поработаем, солнце еще вон где.
Казик – единственный, кого Шабрук считает тут стоящим человеком. Шабрук закуривает. Потом все же идет на шоссе распекать Голуба.
– Надо как-то умнее делать, – говорит Алексей, – а то мы все на Голуба сваливаем.
– Не лезть же и нам из кожи, – громко возражает Казик. – Ничего, не съест его.
Приезжало на велосипеде и начальство покрупнее – Порохневич; с непроницаемо серьезным лицом выслушивало Шабрука, поравнявшись с работниками, дружно шаркающими железом по песку, здоровалось и уезжало.
Когда привезли камнедробилку, Шабрук, кажется, решил, что пришло время отыграться:
– Закрылась малина. Машина – это вам не Голуб, нажмет.
И правда – нажала. И тут можно бы тарахтеть жерновами вхолостую, но моторист оказался под стать Шабруку. Молодой, а злости на Советскую власть больше, чем у десяти Шабруков. Откуда только? Кончится камень – выключает машину. Это уже сигнал, Шабрук тут как тут.
– Ну, кончайте радикулит лечить, – говорит Михолап-средний, – несет уже штаны в руках.
Неохотно все поднимаются с нагретых солнцем валунов и берутся за молоты. Работа кипит, а камнедробилка молчит. Моторист и руки сложил: «Вот, мол, сижу, не подают камня».
– Старый ты человек, – обращается Шабрук к совести Голуба, – не хотят работать, докладывай – кто. Не то своими боками отдуваться будешь.
Голуб что-то бормочет заикаясь. Не по себе ему. Его, трудягу, обвиняют в безделии, и вроде по праву, но разве его это вина, что так все обернулось теперь, и он не может осуждать хлопцев. Все наблюдают за ним с чувством вины, даже молоты опустили. Один Повидайка самозабвенно гакает. Но удар у него короткий, тюкающий, слышно, что лупит не по шву. Когда по шву – удар похрустывающий. Кто-кто, а Шабрук в этом понимает. Он подходит к Повидайке и любуется им. На детски розовых щечках Повидайки мокро.
– Молот собрался расколоть? – спрашивает Шабрук, ласково выворачивая свои синие десны.
– Как бы ручка подлиньше была.
– Дай.
Шабрук берет молот, перекатывает валун и начинает отсекать боковину. Хруст – и каменный ломоть отваливается в сторону.
Повидайка смущенно крякает.
Шабрук отшвыривает молот и, довольный, что есть чем порадовать, сообщает:
– Завтра машины подойдут, камни с восьмидесятого километра возить будете. С пленными за компанию.
– Те камни только краном поднимать.
– Ничего, шеф из тебя кран сделает. Даст гумы – угол дома поднимешь. Н-нтеллигенция!
Уходя домой, договорились, кто и что должен принести для пленных. Пришли к девяти. Пленные уже на работе. Валят лес, дым от костров ползет по шоссе. Человек десять около машины, накатывают по доскам в кузов большущие камни, от которых в канаве остаются глубокие вмятины. Вся охрана в лесу, около машины лишь немец-шофер и переводчик. Разгрузив карманы в пилотки пленных, предусмотрительно разложенные в канаве, Толя поднялся с колен. Над ним стоят лагерный переводчик. В глазах переводчика, расплывающихся за стеклами толстых очков, издевка.
– А вам известно, что с пленными нельзя общаться?
– Я не общаюсь, – ответил Толя и оттого, что получилось глупо, озлился, посмотрел прямо в очки переводчику и неожиданно для самого себя сказал: – Ну так и что? Сам же ты наелся.
– Я вам не грублю, почему вы мне грубите?
Толя ушел к своим.
– О чем он с тобой? – с интересом спросил Павел и решил почему-то: – Ловкий парень этот Шелков.
– Сволочь просто, – возмутился Толя.
А тут еще Казик, тоже хорош гусь! Договорились же, а он только и принес на две цигарки самосада, да и тот у дедушки взял утром. Отдал щепотку пленному, теперь театрально хлопает по карманам и врет:
– По дороге роздал, ребятки, все начисто. Я не умею понемногу. Что есть – сразу.
Пленные извиняются, виновато ежатся. Сегодня Толя просто ненавидел Казика. И работу свою он всегда умеет на других переложить. Отошел к Шабруку и завел разговорчик на час. Шабрук светит деснами и, похоже, доволен, что другие злятся и на него и на Казика. И не скажешь ничего: на немцев ведь работа. Но камни все равно погрузят, не ты, так пленные, а у них и без того ноги подкашиваются. И не потому это Казик, что для немцев. Просто любит за других прятаться.
Когда машина с пленными ушла, Толя громко спросил:
– Почему ты ничего не взял из дому? Ты же хоть свеклы собирался принести.
Казик вдруг выпалил горячо и почти убежденно:
– Надо было не бросать винтовки, есть там, где давали.
И прилившая к щекам кровь, и дрожь в пальцах, и пафос-то весь – все из-за какой-то ботвы и моркови, которую он обещал принести, но, видимо, не смог выклянчить у старой Жигоцкой! Всем стало неловко. Когда снова подошла машина, Казик энергично, с прибаутками взялся за работу. Толя не раз ощущал на себе его взгляд – внимательный, настороженный. Стоило Толе произнести слово – Казик сразу отзывался, как бы даже заискивающе.
С этого дня Толя начал ловить себя на том, что он присматривается к Казику, словно ищет подтверждения какому-то еще не вполне ясному чувству.