– И нам он говорил про какого-то товарища по работе, – отозвался Павел, упершись взглядом в мечущиеся глаза Казика.

– Иезуиты они – это точно. Хотят поссорить людей. Пойду я, до работы надо помочь бате. Я вас по дороге догоню.

Он почти бежал через поле домой, чтобы увидеть ее, старуху, чтобы сказать, испугать, отомстить…

Не успели Корзуны позавтракать, как Жигоцкий прибежал опять. Казик не мог не быть тут, ему казалось, что, пока он тут, не все еще потеряно. Ему хотелось верить, что он в чем-то сможет их разубедить, если будет таким, как всегда: веселым, шумным, уверенным в себе. Пусть хотя бы внешне все останется по-прежнему: а иначе как же тогда жить?

Началось с мелочи, как начинается в жизни многое очень важное. Старик Жигоцкий неосторожно повернулся около табурета, на котором стоял стакан молока, приготовленного для затирки. Ему влетело от старухи.

– Отстань! – отмахнулся старик. – Зараза!

– Чтоб у тебя мясо отстало.

– Когда этому предел будет! – возмутился Казик.

Попало и ему. Полнясь обидой и злостью, Казик напомнил:

– Кто вам и что вам! Вы сыном готовы были откупиться тогда, за проволокой. Корзуниха своих хлопцев сама услала в лес – это мать. Давитесь вы тут всем, уйду и я с ними!

– На бандюков тех все глядишь? Чую я, откуда это паскудство в мой дом идет. С них все горит. И тебя сманивают. Я знаю, что мне делать, чтобы тебя, дурня, от петли отвести.

– Но, но, – испугался Казик, – не вздумайте чего.

Не будь этих слов, старуха, может быть, и ограничилась бы пустой угрозой. А тут она как бы сообразила что-то: сразу притихла и что-то обдумывает, помешивая в чугунке.

На следующее утро Казик уже и думать забыл о происшедшем (каждый день что-либо подобное в доме бывает) и потому немного удивился, когда старуха пошла доить и вернулась с пустыми руками.

– Что за наслание на меня, доенку забыла, – спохватилась она и вывалилась назад за дверь.

Вернулась с молоком, цедила в кувшины, как бы заслоняясь квадратной вздутой спиной. Когда ставила на стол завтрак, не жалея влила сметаны в растопленное сало. Старик даже крякнул от удивления. Казик тревожно следил за лицом матери: кирпично-красное, с налитыми мешками под глазами, оно скрывало и не могло, не хотело скрыть какое-то внутреннее торжество.

– Получат свое.

Так и есть.

– Вы ходили?

– Куда? – не понял старик.

– И ходила и сказала. И про то, что сына сманивают, и про Павла твоего.

Казик, дрожа весь, вскочил:

– Папа, слышите? Да вы же погубили и меня!

– Будто я не знаю, как сказать? Сказала, что сын меня послал.

– Ты что это надумалась, ведьма? – разобрался наконец и старик. Первый раз в жизни он толкнул жену. Старуха ударилась об угол шкафа, на миг промелькнули в глазах ее недоумение, страх, но тут же завизжала, обливая всех проклятьями. Старика вынесло за дверь. Казик бросился за ним.

Батька и сын долго стояли возле колодца, заглядывали в его мерзлую, черную пустоту, ругали старуху и испуганно прикидывали: как же дальше, что из этого будет? Ничего так и не решили.

Казик взял деревянную лопату и направился к воротам.

– Прямо на работу? – как бы между прочим спросил старый Жигоцкий.

– Не знаю, – отозвался молодой Жигоцкий, – посмотрю.

К дому Корзунов Казик подходил с пугливой готовностью застать его пустым, разгромленным. Заходить опасно, схватят и его, а выпустят ли – еще не известно. Шел вдоль забора и косился на окна. Нет, не так выглядит дом, где побывали они. Вот и Нинка выбежала, выплеснула на огороде помои на чистый снег и – назад.

Казик завернул во двор. Вошел и поздоровался немного сиплым голосом, но, как обычно, весело. Анна Михайловна повернулась от печки.

– Посидите, Казик, хлопцы еще не завтракали. Проспали мы.

– Поспешай медленно, сказал мудрец. Еще расчистим немцам дорогу, пусть только драпают побыстрее.

Чистое лицо Казика улыбается, выражает удовольствие, беззаботность, внимание, интерес. Казик что-то говорит, смеется, щелкает пальцами перед косящими глазенками девочки. Но это все не он. Он – холодное, зябкое, испуганно ожидающее. Сейчас пройдут за окнами через двор, откроют дверь – и тогда… А может быть, все это неправда, никуда она не ходила? Казик подолгу останавливается на этой мысли, она помогает ему заглушать не очень сильное побуждение: предупредить, сказать. Но сказать – значит и самому взойти на судно, которое несется на скалы и вот-вот разобьется… А может быть, старуха только грозила? Опять и опять, как бы даже нарочно, возвращался Казик к этой успокаивающей мысли.

Но он знал, что придут. Сидел с гитарой на диване и ждал.

А перед его глазами текла жизнь большой семьи. Во всех комнатах разговаривают, стучат, астматически отхаркивается дед. Алексей с улицы таскает воду в бочку. Анна Михайловна что-то втолковывает старухе. Маня, стыдливо отвернувшись, кормит дочку. В спальне приглушенно смеются Павел и Толя.

Когда вошли те, кого он ожидал, показалось, что пол накренился, что все поползло к одной стене, а когда на него прикрикнули («товарищ Шигоцкий!»), он выскочил за дверь с таким чувством, с каким покидают тонущее судно.

Но произошло невероятное. Их даже не обыскивали. Можно подумать, что за тем лишь и приходили, чтобы сказать про «товарища по работе», предупредить. Судно осталось на поверхности, и все осталось, от чего Казик освободился бы, если бы оно навсегда скрылось под водой… И вот он день за днем бегает в этот дом, что-то говорит, чему-то смеется, боясь отойти от глухого деда, потом вместе с хлопцами идет на работу и тоже говорит в пустоту (ему не отвечают), а на шоссе прилипает к Повидайке и опять смеется, громко, чтобы все слышали.

Видимо, страшно было бы заглянуть в душу этого человека, целыми днями торчащего на глазах у людей, которые знали его в лучшие времена, а теперь имеют право смотреть на него как на предателя, негодяя, и даже не скрывают этого. Вначале лишь жалкое что-то и беспомощное было в его метаниях. Потом все чаще стало прорываться озлобление.

Казик все меньше помнил, с чего началось. Чувство вины за старуху и особенно за то, что он сидел тогда и ждал, постепенно исчезало. К нему возвращалась уверенность: не им судить его! Да какое они имеют право считать его предателем, делать из него черт знает что? Да, да, именно делать из него предателя! Казик на них не доносил и не донесет. А остальное – его дело. И кто бы еще, а то недобитые кулачки! Он-то не доносил на них, а вот они хотят погубить его, бросить тень на него. А тем, в лесу, много ли надо? Сразу поверят, что предатель. Вот, вот, именно они его и стараются утопить!

Такие мысли все больше овладевали им, особенно когда он шел домой после целого дня пытки. Казик уже не чувствовал себя в чем-то виноватым. Виновата эта семейка перед ним. Ох, как он ненавидел их за тот страх, который ни на минуту не оставлял его теперь. Это не был страх человека, идущего навстречу опасности. Это был другой страх, который догоняет человека сзади, виснет на нем… И самое страшное: он не знал, чего бояться, где поджидает то, что обязательно – он это чувствовал – настигнет его.

Посреди базара его остановил Пуговицын и с какой-то мстительно-подлой улыбочкой угрожающе сказал, не очень заботясь о том, чтобы не услышали посторонние:

– Вы там смотрите, если Корзуны сбегут в банду, вы ответите. Вот так, товарищ Жигоцкий.

Казик понял, что ему грозят всерьез. Корзунам что – соберутся и уйдут, а отыграются эти негодяи на нем, они давно на батьково добро зарятся. И, конечно, кто-нибудь услышал это дурацкое, подлое приказание Пуговицына. Сейчас же передадут. Казик почти бежал к Корзунам, полнясь страхом, негодованием, обидой. Он попал в какой-то тягучий клубок и чувствовал, что, чем больше барахтается, тем безнадежнее запутывается. Да, да, нужно искать связь с партизанами, доказать, кто он такой, доказать делом. Об этом Казик подумал привычно красиво и даже с увлечением, как думал и говорил не раз. Но это была все та же привычная боковая дорожка, по которой до этого он так легко шел в жизни, дорожка параллельная всему хорошему: по ней так нетрудно идти на уровне чужих страданий и дел, чужих мыслей и даже можно быть малость впереди. Но теперь эта параллельная дорожка никуда не вела, она вдруг кончилась. Оставалось или самому выйти на ту общую дорогу, на которой теперь столько невзгод и кровавых случайностей, или… Нет, нет, он должен вернуть себе возможность жить, как жил, он должен убедить эту семью, что они страшно ошибаются, обидно, возмутительно ошибаются.