— Вот, в последнюю минуту прихватил в деревне…
— Ага, опять стырил…
— Помолчи, Серот. Это отборный самогон самого высокого качества, что производят только в Римкрим. Все сивушные масла давным-давно отцедили, а после того жидкость еще пять лет держали в темноте на холоду.
Я содрогнулся, представив эту мерзость. И содрогнулся еще раз, поняв, что придется ее пить, никуда не денешься, иначе обидишь поэта. А этого делать никак не следовало — еще ославит на века.
Разложили костер. Серот выпустил язычок пламени, полусырой хворост зашипел и мгновенно занялся огнем. Лем порылся в своей сумке еще раз, вытащил на свет три жестяные кружки и большую миску, которые доверху наполнил мутной жижей. Посмотрел на Жулю, подумал и перелил содержимое одной кружки обратно в бутыль, оставив только чуть на донышке.
— Не обижайтесь, сударыня. Это весьма крепкое пойло, вам не стоит потреблять его слишком много.
Жуля кивнула. Мы разобрали кружки и запаслись закуской. Лем поставил перед Серотом миску с самогоном, и дракоша начал, тихо урча, вдыхать пары.
— Итак, дамы и господа, давайте выпьем за знакомство. И… за прекрасных дам, для которых у нас всегда найдется время на подвиги, совершаемые во имя их и справедливости…
— Ага, как же, подвиги…
— Серот, не мешай. Этот тост я поднимаю за прекрасную Жюльфахран, коей сердце мое восхитилось, уж только лишь глаза узрели прекрасный облик.
— Во бабник!
— Помолчи, Серот. Простите его, сударыня, он плохо воспитан… А также за ее спасителя от жестоких негодяев, кои намеревались злостно надругаться над вышеупомянутой девой, невзирая ни на ее мольбы о пощаде и зовы о помощи, ни на ее молодость и красоту…
— Ага, зырь, как завернул! Поди разберись…
— Заткнись, Серот. Итак, я не просто предлагаю, а настаиваю выпить за вышеперечисленных людей. Ну и, конечно, присоединяю скромное пожелание в собственный адрес как поэту, готовому сложить хвалебные вирши в честь описанных душещипательных событий.
— Эй, а как же я?
— Ну хорошо, и за Серота тоже, как за моего спутника.
— Во!
— В общем… — Лем немного помолчал. — Хотел я еще сказать, но ладно.
— Ага, хватит, а то мы до вечера будем его слухать, — сообщил дракоша. — А я пить хочу.
Лем страдальчески возвел очи горе, потом поднял кружку.
— Поехали…
Чокнулись. Выпили. Закусили.
Честно говоря, после того пойла, которым потчевали бандиты, этот самогон особого впечатления на меня не произвел. Так, немного пошебуршал в голове и стих. Зато у других реакция была похлеще. Жуля развалилась в свободной позе и слушала поэта, блаженно улыбаясь. Похоже, все неприятные события прошедшего дня она уже забыла. Лем совершенно потерял контроль над собой и вещал всякую чушь, замолкая только на те моменты, когда что-то жевал. Серот тщательно вылакал весь самогон из миски, стащил у Лема бутылку и постепенно высасывал из нее пойло, время от времени рыгая огнем куда-нибудь в сторону, чтобы не сжечь нас ненароком.
Я отобрал бутылку у дракона и налил себе еще самогону. Со второй кружки проняло. Все на свете стало хорошо, два Лема что-то пространно разъясняли, не забывая синхронно отдирать от большой жареной курицы куски мяса и заглатывать их, одновременно жуя челюстями. Я удивился, как Лемам удалось добиться такой слаженности действий и хотел было спросить, но тут один подмигнул мне, другой хлопнул в ладоши и начал декламировать стихи. О чем, я не запомнил, было нечто лирическое, о Солнце, о земле, о мире и платонической любви. Серот рисовал огнем в воздухе сюрреалистические картины, которые тут же гасли и сменялись другими, чтобы вновь пропасть в яркой вспышке утробных газов дракона. Потом разомлевший Серот распустил крылья и показал нам, как надо летать, чтобы мы не ошиблись при случае. Надо сначала развернуть крылья, а потом махать ими, но никак не наоборот. Серот попытался объяснить, как именно ими надо махать, но ударился в специфическую терминологию драгоаэродинамики и вконец запутался, снял очки и начал протирать их мягким кончиком хвоста, сдувая несуществующие пылинки. Когда одно стекло треснуло от невыносимого жара драконьего дыхания, Серот обиженно пощелкал его когтем и снова нацепил очки на нос.
Лем что-то пел, его двойник поедал наши припасы, а третья копия менестреля сидела и почему-то хитро мне подмигивала, ехидственно дергая уголком рта. Жуля наполовину спала, наполовину слушала поэта, наполовину наблюдала за драконом. Четвертая половина недоуменно пыталась сообразить, каким таким образом их получилось четыре, хотя испокон веков половин было всегда две. Никакие логические доводы не помогали, привести картину мира в устойчивое равновесное состояние не получалось.
Дальше, помнится, были танцы, снова самогон, снова плохие стихи, причем уже мои, снова сюрреализм… Серот пытался напоить самогоном лошадей, причем с Пахтаном эта затея сработала, и конь-демон один вылакал чуть ли не четверть бутыли, после чего дракон отобрал сосуд и зарекся спаивать коней. Когда появились звезды, Серот начал пускать пузыри и посылать в их сторону тонкие язычки пламени. Пузыри эффектно взрывались, красиво разбрызгивая в разные стороны быстро гаснущие клочки огня. При этом все восторженно кричали и прыгали как дети, создавая невероятный шум, от которого звери разбежались в радиусе на километр. Луна неодобрительно наблюдала за пьянкой, но Серот дохнул в ее сторону огнем, и Луна тоже лопнула, как пузырь, разлетевшись на тысячи мелких осколков, занявших вакантные места между звездами и в качестве звезд. Но из-за деревьев уже выплывало новое ночное светило, которое ждала та же участь, пока не надоело. Лем крутил козьи ножки, а Серот их выкуривал — так штук двадцать в течение вечера, — но где он взял столько махры и бумаги? Разорили костер, похватали головешек и заскакали по поляне, интенсивно размахивая тлеющими сучьями по сторонам. Летели искры, плескалось в разные стороны пламя, тут же погасая под яростными порывами ветра от драконьих крыльев. Окружающее постепенно погружалось в некий веселый туман, все более густеющий по мере опустения бутыли. Становилось труднее двигаться, руки и ноги перестали слушаться, взбунтовался желудок. Помню, травил куда-то под куст, стоя на коленях и надрывая животик от смеха. Куда-то тащился, пытаясь держаться за деревья — но вдруг понял, что топчусь вокруг одного и того же ствола. Потом… Потом была — тьма.
Пробужденье — как всегда — оказалось ужасным. Раскалывалась голова, мутило, желудок подкатывался к горлу и вновь откатывался, словно предупреждая: я еще тут, помни меня; мой час грядет. Я поднялся и принялся разыскивать бутыль; нашел ее в центре кострища, закопанную в остывшие угли, вскрыл и вытряхнул последние капли самогона на язык. Не помогло, спиртного оказалось слишком мало. Протерев глазки, я осмотрелся.
На первый взгляд, народу поубавилось. Второй взгляд подтвердил положения первого и уточнил количество оставшегося народу: один. Кроме меня, само собой. Свернувшись калачиком, завернувшись в одеяло, у кострища спала Жуля. Лема и Серота не было ни видно, ни слышно. Я прочистил горло и ценой неимоверного молотобоя в голове заорал:
— Лееем!
Потом прислушался, пытаясь уловить в утреннем воздухе резонансные колебания воздуха. В ответ защебетала какая-то птаха, чуть позже к ней присоединилась вторая, затем третья… Вскоре лес вновь звучал своими обычными песнями. Ни Лем, ни Серот не объявились.
На поляне царили следы ужасающего разгрома. Помимо кострища, было еще немало следов огня, копоти и чего-то похожего на расплавленный камень. Повсюду земля была взрыта, словно здесь потрудилась целая команда недисциплинированных кладоискателей. Ветки ближайших деревьев обгорели, а при взгляде на кусты, так красиво обрамлявшие вчера поляну, мне стало дурно. На одном дереве висела зеленая сумка Лема, из многочисленных жженых дыр в ткани торчали головни. Я попытался припомнить, каким образом они очутились в таком непрезентабельном состоянии, и не смог.