Бадаев говорил о том, что мотивов для отказа не было, просто вверху не хотели, чтобы профсоюзы способствовали идейному и политическому развитию рабочих.

Петровский оглянулся, пытаясь уловить реакцию зала, потом вновь вслушался в невозмутимый голос Бадаева:

— Изданные в тысяча девятьсот пятом — девятьсот шестом годах законы, манифест девятьсот пятого года нарушаются; свобода слова, печати; на словах — «неприкосновенность личности», на деле — зверское издевательство и избиение. А закон о свободе союзов создан для разрушения союзов: за шесть лет закрыто не менее шестисот союзов и отказано в регистрации не менее семистам союзам. Вот она, свобода союзов! По закону — свобода забастовок, на деле ж — аресты за экономические забастовки; я не говорю уже о пятистах расстрелянных ленских рабочих, по поводу которых министр Марков хвастливо говорил: «Так было, и так будет!»

Аплодисменты, выкрики, оглушительный свист.

— Член Государственной думы Бадаев, я вас лишаю слова, потрудитесь оставить трибуну, — раздраженно потребовал председатель.

Побледневший Бадаев покинул трибуну. Петровский ободряюще улыбнулся товарищу: он выдержал испытание, не растерялся, бросил в лицо царским палачам неопровержимые доказательства. Завтра все это будет напечатано в «Правде» и заставит рабочих еще раз задуматься над своей судьбой.

Не торопясь Петровский поднялся на трибуну, сообщил, что собирается поставить вопрос о страховании рабочих от несчастных случаев. Глухой ропот прокатился по залу. Главное — не сбиться, не пропустить чего-нибудь важного. Он ни в чем не собирается убеждать представителей помещиков и буржуазии, он думает не о кучке пустых болтунов, а о тысячах, миллионах пролетариев России. Перед его глазами встал искалеченный Иван Непийвода, убитые и изуродованные донецкие шахтеры, рабочие екатеринославских заводов…

— Царский закон о страховании рабочих является как бы уступкой рабочему движению после ленских событий. На самом же деле он вконец ухудшает и без того тяжелое положение трудового народа. Законы охватывают лишь седьмую часть русского пролетариата, вытаскивая из его кармана около одиннадцати миллионов рублей и устанавливая выплату денежной помощи изувеченным всего на тринадцать недель. Предано забвению страхование по инвалидности и старости, принимаются на завод рабочие не старше сорока пяти лет. Забыто страхование по безработице, в законе даже не упоминаются рабочие-строители. За тяжелые травмы строителей подрядчики отделываются лишь церковным покаянием и двухнедельным арестом. В законе не упоминаются сельскохозяйственные рабочие и женщины-служанки, которые из-за жалкого заработка втягиваются в проституцию теми же буржуа, которые их эксплуатируют.

Ряды зашипели:

— Лишить слова!

— Да что они, сговорились все, что ли?

Шум усиливался. Пускай зал не услышит, лишь бы стенографистка записала каждое слово и материал попал в газету…

— На знаменах всех правительств их могущество олицетворяется изображением какого-либо зверя. У одних лев, у других слон, у третьих крокодил, а у нашего правительства хищный орел… У пролетариата нет никакого устрашающего символа, но наш флаг вызывает у многих ужас, потому что на нем написано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь — для дружной борьбы и за осуществление на земле того братства, равенства и социализма, которые несут избавление нам и всему человечеству от того рабства, которое так сильно господствует над нами».

Взорвались редкие, но звучные аплодисменты с левого крыла.

Петровский медленно сошел с трибуны.

С правого крыла к трибуне проследовал другой оратор, похожий на хорошо откормленного кота. Он замурлыкал что-то о заботах правительства его величества самодержца всероссийского, и зал понемногу возвращался к своему обычному сонному состоянию.

Но через несколько дней Думу всколыхнуло еще раз. На одном из заседаний на кафедру, украшенную двуглавым орлом, поднялся Матвей Муранов, опротестовавший внесенный в Государственную думу срочный законопроект министра финансов об ассигновании четырех миллионов восьмисот сорока девяти тысяч девятисот девяноста девяти рублей на проведение празднования трехсотлетия дома Романовых.

Зал насторожился: что еще выкинут эти представители фабрично-заводской, нищенской России?

— Социал-демократическая фракция, исходя из своих республиканских побуждений и учитывая реакционное значение предстоящих торжеств двадцать первого февраля тысяча девятьсот тринадцатого года, — негромким, но страстным голосом говорил Муранов, — …считает необходимым в полном соответствии с поднимающимся движением рабочего класса и всей демократии вотировать как против участия Думы в этих торжествах, так и против ассигнования народных денег.

Громкие рукоплескания взорвались слева, и вся правая сторона словно взбесилась — неистово застучали пюпитры, повскакивали со своих мест Пуришкевич, Марков-Второй, Крупенский, Шульгин. Удивленно пожимая плечами, поднялся в центре зала лидер кадетов — профессор Милюков, а вслед сходящему с трибуны Муранову Родзянко закричал:

— Член Государственной думы Муранов, я призываю вас к порядку…

На второй день о выступлении депутата от социал-демократической фракции знал весь Петербург, а «Правда» сделала этот мужественный протест достоянием трудового народа всей страны.

Приближались рождественские каникулы. Доменика заблаговременно купила пушистую елку и поставила ее в кадку с водой. Тоня не отходила от отца, радуясь, что он дома: ведь это случалось так редко.

Григорий Иванович вместо с другими рабочими депутатами собирался в конце декабря ехать в Краков к Ленину. В последние минуты Доменика спохватилась, что не приготовила мужу праздничную сорочку с пикейной манишкой. Набрала из печи жара в большой утюг и, чтобы скорей нагрелся, размахивала им, перекидывая из руки в руку. Сначала Григорий протестовал, а потом вдруг сказал:

— Пожалуй, ты права, к Владимиру Ильичу следует явиться в самой красивой…

…Медленно отошел от перрона поезд, Краков остался позади — теперь такой близкий для них город. Сколько они узнали нового, сколькому научились!

Там несколько дней они провели в обществе Ленина, Крупской и других товарищей, приехавших с Урала, Кавказа, из Москвы, Петербурга на партийное совещание, чтобы обсудить наболевшие вопросы революционного движения в России. Петровский, впервые встретившись с Владимиром Ильичей, был поражен его простотой и доступностью, его доверительным тоном. Как и все большевистские депутаты, он был очень доволен тем, что наряду с решением нескольких важных вопросов совещание заслушало доклад и о работе социал-демократической фракции Думы, дало рабочим депутатам директиву добиваться полного равноправия обеих частей фракции: большевистской и меньшевистской. Резолюция совещания требовала строгого проведения в жизнь «всех партийных решений». Вне Думы, отмечалось в резолюции, «депутаты являются в первую голову партийными организаторами». Большевистская партия на нелегальном положении, и, сказал им Владимир Ильич, вы, рабочие депутаты, должны держаться особенно крепко, чтобы вас не сбили с верного пути. Ваш разговор должен быть обращен не к царю и черносотенной Думе, а к народу. При поездках к избирателям депутат-большевик должен организовывать партийные ячейки, объединять передовых рабочих, вносить в умы рабочих революционное сознание, говорить им то, чего нельзя сказать с думской трибуны, и тем самым готовить рабочий класс к революции и к свержению самодержавия. Большое значение будет иметь пролетарская пресса…

Шагов сел в угол, прислонился головой к стене и закрыл глаза. Бадаев устроился напротив Петровского, им не терпелось поделиться впечатлениями.

— Значит, вы теперь будете издателем «Правды»? — сказал Петровский.