Мы ели из одного котелка. В пути и на обозных стоянках. Ночами, в бесконечную осеннюю слякоть, прижимаясь друг к другу, мы делили тепло.

Она незабываема — ржавая тоска колес, кони, издыхающие у дороги, опрокинутые остовы бричек.

Я старался улечься так, чтобы лицом чувствовать дыхание Шурика. Оно согревало меня. В то время как ветер свистел над нами и мои ноги, завернутые в рваные обмотки, коченели, лицо горело от жаркого дыхания. Этот жар расплывался по телу. Он пересиливал озноб. Я медленно забывался.

Так я обманывал себя.

Я видел странные сны: дорога, багровая в лучах заката, к ночи накалялась добела. Мы двигались по этой огненной грязи, сквозь ночь, сквозь немую тьму. Даже свет раскаленной дороги не мог преодолеть густого, неподвижного мрака, окутавшего нас.

Оглядываясь назад, я видел, что все дымится — весь обоз, брички, лошади, грязный скарб, наши лица дымятся и пылают.

Мне становилось страшно от тишины и весело от огня. Я осматривал свои руки, — длинная багровая шерсть пламени шевелилась на них. Я открывал рот, и черные шары дыма вырывались изо рта.

Тогда я смеялся, чтобы окончательно отогнать это колючее чувство страха. Но нет, страх не покидал меня. Так я и просыпался в веселье и жути.

— Ты начинаешь бредить, Васька, — говорил Шурик. — Смотри, тиф нынче по дорогам бродит.

— Пустяки. Лихорадка…

— Ой, скрутит он тебя, Васек, — продолжал Шурик печально, — обязательно скрутит. — И грустно улыбался, глядя в степь.

Странно, он был уверен в моей неизбежной гибели. Он жалел меня. Невольно я заражался этим чувством, но не хотел выказывать его, крепился.

— Пустяки. Не страшно…

Тихонько я наблюдал за ним. За месяц он вытянулся, похудел.

Едва уловимая морщинка залегла между бровей. У него были большие, открытые, голубые глаза. В крупных зрачках всегда хранилось выражение удивленного раздумья. Гибкий, стройный, он был похож на девушку. Поэтому над ним часто подтрунивали в отряде.

Иногда мне становилось жаль его, — он устало улыбался шуткам.

Перемена, происшедшая с ним за последние дни, удивляла меня. Только месяц назад он пришел в отряд Гансюка, чистенький, веселый, в пестрой кепочке, лихо сдвинутой на затылок.

— Ну-ка, — громко сказал он, переступая порог комнаты и закрываясь ладонью от света, — где этот… главный? — Что-то снисходительное было в его жесте и тоне.

Гансюк сидел за столом, распределяя пайки больным.

— Это я, — ответил он, поднимаясь и отодвигая смятую горку бумажек.

Шурик смерил его быстрым взглядом наискось, с головы до ног, усмехнулся.

— Тебя-то мне и надо, — сказал он неторопливо и вперевалочку подошел к столу. — Хочу добровольно к вам… Возьмешь?

Гансюк потрогал свои бурые пониклые усы.

— Ишь ты, — удивился он, — а я думал, комиссар… Комиссара мы ждем.

— Согласен и комиссаром.

— Ну, это погоди… — он вышел из-за стола, осторожно, словно боясь повредить, взял Шурика за плечо, повернул, потом взял его руку. Она была бледная и маленькая. Подумав, Гансюк спросил:

— Ты что же… местный?

— Да.

Это происходило в захолустном местечке, где обыватели, напуганные близостью фронта, недоверчиво жались в глухих домах, тянули картофельную самогонку, а ночами, плотно прикрыв ставни, гадали на фарфоровых блюдцах, вызывая с небес покойных бабушек. Было так необычно, что именно здесь пришел к нам этот насмешливый паренек.

— Ладно, — согласился Гансюк. — Только вот объясни мне, с чего это ты вздумал воевать? Что ты за человек? Парикмахер?

— Нет. Я — фармацевт, — ответил он важно.

Гансюк прошелся по комнате. Помолчал.

— Не знаю такой работы, — сказал он, снова внимательно взглянув Шурику в лицо.

— Это значит аптекарь, — пояснил Шурик. Чистые ровные зубы его блеснули. — Но к чертям эту дрянь… валерьянку… Хочу на фронт. Да! Скучно тут. Ты понимаешь, командир, глушь, преферанс, бабенки. У меня другое призвание.

— Какое?..

— Готовность жертвовать… Отвага… Ты понимаешь?

— О, конечно, — Гансюк улыбался. Его серые глаза наполнились смехом. Легонько вздрагивали усы. — Конечно, понимаю.

На другой день Шурик получил старенькую винтовку, буденовку и потрепанный френч.

Гансюк сказал ему строго:

— Насчет фронта пока не торопись… Нам придется побыть с лазаретом. В тыл его надо отвести. Трудно будет, понятное дело, но это и есть… отвага.

Шурик несколько побледнел.

— А… как же на фронт? — спросил он тихо.

— Ну, это тоже фронт, смотри, учись.

Впрочем, на другой день Шурик был снова весел. Мы вместе гуляли по тесным переулкам местечка, стреляли на окраине ворон и вместе дежурили в бараке лазарета.

В то время Шурику исполнилось двадцать лет. Я заметил, какими внимательными взглядами провожали его местные девицы. Он поправлял буденовку, встряхивал за плечом винтовкой и на приветствия знакомых отвечал лениво-небрежными кивками.

Мне, безусому парню, было даже неудобно с ним, с этаким франтом и сердцеедом.

Когда мы уходили из местечка, я напомнил ему о матери. Она жила неподалеку, за старенькой церковью, при аптеке.

— Э, ерунда, — ответил он, зевая. — Плакать будет… Вообще бабы. — И прочитал мне собственного сочинения стишок:

— Положим не Марс, а Маркс, — поправил я.

Он расхохотался.

— Балда, — сказал он мягко. — Марс — это бог войны.

Я ответил упрямо:

— Ну и что ж? А вот я не верю в бога.

— Я тоже не верю, — сказал он. — А знать знаю, и ты поучился бы…

Мне стало неловко. В самом деле, он оказался начитанным парнем.

Я начал уважать его, прощая мелкие обиды.

Но за этот месяц, особенно за последние дни, Шурик странно переменился. Он плохо спал, и по утрам веки его бывали красны. Кажется, он плакал.

Мы отступали две недели подряд. Медленно, почти безостановочно двигался наш обоз.

— Я думаю, не выдержишь ты, Васька, — говорил Шурик ласково. — Плохи твои дела. По мамке скучаешь.

— Выдержу. Сам не горюй.

Чаще и злей других приставал к Шурику кривоглазый Матвей. Он ехал с нами на одной бричке. Это был едкий, крикливый мужик.

Говорят, раньше он славился красотой, но страшный сабельный удар перечеркнул его смуглое лицо, оставив на месте левого глаза красную мигающую язву.

— Ты, гусь антилигентный! — кричал Матвей Шурику. — Будя нос вешать, баба…

Чтобы ободрить Шурика, я говорил:

— У тебя, Шура, хорошие глаза. Главное — честные глаза, вот что…

Я не знал, что именно это обижает Матвея. Но он багровел от обиды, ничем, однако, не выдавая своего чувства. Только один раз, когда Шурик сказал: «Вот едем и едем… кончится эта дорога или нет? Надоело!» — Матвей вдруг закричал, надрывая горло:

— К черту! Слезай с брички! Ну?! — и потянул что-то тяжелое из-под полы кожуха.

В это время к нам подъехал Гансюк. Он придержал коня и спросил тихо:

— Что шумишь? Не надо шуметь, Матвей… Слышишь?

У Гансюка был спокойный, почти нежный голос. Он никогда не волновался, говорил с паузами, взвешивая каждое слово. Все события фронта, подчас даже что-нибудь незначительное он старался объяснить подробно и последовательно, как лектор.

В нашем обозе и скрип колес был похож на бред. В этом странствующем лазарете, над которым даже небо казалось огромной, сплошной, зеленой лихорадкой, голос и улыбка Гансюка удерживали людей — их тяжелую, больную ярость.

Серыми осенними днями мы тряслись на разбитых бричках мимо опустевших шахтных поселков, глохли от стонов и уже привыкли к тем последним, молчаливым расставаниям, которые не обещали встреч.

Мы были рады теплу жилья, спокойствию земли под ногами, когда, наконец, обозу было приказано задержаться в небольшой деревушке на берегу Донца.