— Вот он, Савелий, — сказал я тихо, удивленный поведением этого неизвестного человека, и заметил, как тот быстро спрятал что-то в карман. Он сидел на ступенчатом скосе камня, съежившись, глядя на нас неподвижными глазами.

— Что же ты молчишь? — крикнул Головач. — Тебя ведь ищем!

— М… меня? — переспросил он, заикаясь, словно в испуге. — Я ведь н…не знаю вас. Я з…замерзаю… Я так хочу спать. Я думаю, вы т…только снитесь.

Савелий нелепо захохотал. Смех его, кажется, еще больше испугал незнакомца.

— Нет, погоди… спать-то тебе как раз и нельзя. — Он подошел ближе. — Ну-ка давай руку…

— Нет! Нет! — испуганно закричал незнакомец. — Не трогайте, у меня сломана нога!

Почти насильно мы сняли его с камня, завернули в полушубок и понесли вниз, на корабль. Он бредил всю дорогу, стонал, ругался, выкрикивал какие-то имена.

На палубе мы раздели его и долго терли снегом вспухшие обмороженные ноги. Он все ругался, стараясь вырваться, ударить Савелия в лицо, но потом смирился, попросил водки, выпил полный стакан и тотчас уснул.

Савелий старательно укутал его тулупом, притащил угля, докрасна накалил печку.

Несколько раз я заходил в каюту, прислушивался к дыханию «гостя». Спал он беспокойно, так, словно все время боролся со сном, хотел проснуться — и не мог. Только теперь я хорошо рассмотрел его лицо. Было ему лет тридцать шесть, не больше, но крутая, короткая морщина у переносицы и длинный рубленый шрам на щеке, и седые виски, и губы, крепко сжатые даже во сне, — все говорило о сильном характере этого человека.

— Нам надо узнать, кто он такой, — сказал я Савелию. — Документы, наверное, в пиджаке.

Савелий посмотрел на меня изумленно.

— Ты что это… шутишь? Что мы — воришки, чтобы по карманам лазить?

— Все-таки…

— Проснется — спросим. И говори тише… человек спит.

— Ты, кажется, сам у него в кармане браунинг нашел?

— Вы разве удивлены? — вдруг спокойно спросил гость. Он уже не спал. Он приподнялся на локте и закрыл ладонью глаза, — В тайгу без оружия нельзя ходить.

Головач придвинул к постели стул, взял руку больного.

— Ну, как здоровьишко? Брыкался-то как… помнишь?

— Спасибо! — воскликнул больной, захлебываясь. — Нет, этого мало. Что значит это слово… «спасибо». Это — жизнь! Вы понимаете, какие чувства…

Он откинулся на подушку, зарылся в нее лицом.

— Ну, вот еще, — смущенно пробормотал Савелий. — Чудак-человек… Ты хоть скажи, как зовут-то тебя?

Больной изо всех сил сдерживал рыдания. Минут десять он не мог ответить. Он трясся и все глубже зарывался в подушку. Савелий поправил на нем тулуп, лучше укутал ноги.

— Ладно, спи…

Но больной приподнялся, сел. Глаза его были закрыты. Он сказал спокойно:

— Андреев… Илья Кузьмич… С фактории «Черная падь». На промысел шел.

— Значит, кооператор?

— Ветеринар. Оленей лечу…

— Хорошее дело. Только вот теперь и ты в ловушке, — сказал Головач.

Глаза больного открылись. Они были пристальные и сухие.

— То есть?

— Ну, вместе с нами… Нам-то придется до весны, а тебе — пока нога заживет. Месяц, не меньше… Мы эту бухту «Ловушкой» назвали.

Он улыбнулся;

— Да, ловушка… Худа без добра не бывает… Если бы не вы, аминь Илье Кузьмичу.

— Ничего, поправляйся. Скоро вместе на охоту пойдем.

Больной сразу успокоился. До сих пор он словно не доверял нам, словно ждал чего-то, и вот уверился, и даже предложил Савелию обучаться ветеринарному делу, целую лекцию прочитал.

— Разве что от скуки, — согласился Савелий. — Качай! Буду ветеринаром.

Через четыре дня он уже смог ходить при помощи костылей. Почему-то он очень заинтересовался кораблем, особенно машинным отделением. Он расспрашивал о каждом пустяке и однажды неожиданно спросил:

— А случается так, что капитан сам топит судно?

— Котлы? — улыбаясь переспросил Савелий.

— Нет… Ну, чтобы оно потонуло?

— Что ж, бывает. Вот, скажем, испортилось рулевое управление. Ветер несет судно на скалы… Так было с «Чайкой». Капитан приказал открыть кингстон. После шторма водолазы подняли ее.

Мы сидели в кочегарке на куче угля. Слабая лампа едва освещала помещение.

— Вон как, — помолчав, сказал Андреев. — Ты бы хотя показал мне его… этот самый… кингстон.

— Пожалуйста, — сказал Головач. — Пойдем. — Но на пороге машинного отделения он вдруг остановился. — А зачем это тебе?

Андреев ответил весело:

— Судно потопить хочу! — он захохотал. — Не веришь? Эх ты, голова! Сам ведь спрашивал: приходится ли мне резать оленей, вместо того, чтобы лечить.

Он помолчал. Молчал и Савелий. Он стоял на пороге, видимо, обдумывая что-то.

— Пойдем-ка лучше наверх, — сказал я. Мне показалась странной шутка Андреева.

— Верно! — подхватил «гость». — Не надо… не показывай, А то еще потоплю. Я такой… — Он опять засмеялся:

— Трусишь все-таки, а?

Савелий не ответил. Мы поднялись наверх, в каюту, и здесь, все также молча, Савелий принялся готовить ужин.

— А до весны далеко еще, — сказал он,’-Где твоя родина, Кузьмич?

Андреев улыбнулся.

— Э, далеко.

— Ну, все-таки… Вот усы у тебя рыжие… Русак?

— Курский.

— Бывал я у вас. Хорошие места. Озера, перелески.

— У нас охота на зайцев хороша.

— Это что! Здорово живут мужики, вот что главное… Колхозы там разбогатели. Я на одну свадьбу попал — пятьсот человек гуляло.

Левая, перерезанная шрамом щека Андреева дернулась, он закашлялся, покраснел.

— Да, живут…

И по кашлю и по тому, как говорил Головач, я понял эту тонкую игру, понял и сразу же подхватил:

— Я тоже бывал на свадьбах. У казаков, на Дону. Весело гуляют казаки!.. Но случай такой выпал. Вся колхозная свадьба… прямо в церковь пошла.

— Да разве это один случай? — вставил Андреев.

— Представь себе — один. Я только проездом был в этой станице. Но заинтересовался… и что бы ты думал?

— Известно. Молитвы позабывали?

— Нет. В церкви уже давно был клуб организован. На спектакль они пошли. А одна старушка, глухая, не поняла, плачет, крестится… смех!

Головач тоже понял меня. Он громко засмеялся, подбросил в печку дров. Розовый свет вспыхнул на стенах каюты. Я взглянул на Андреева. Он смотрел на огонь. Он смотрел тем знакомым, неподвижным взглядом, как тогда со скалы, но губы его смеялись, только губы. Савелий стоял у печки, весь в розовом свете, и тихо говорил:

— Родина… Вот детство, мать, любовь. Не понимаю, как можно родине изменить?

— Знаете, это очень скучно, — сказал Андреев.

— Почему?

— Скучно потому, что внушено. Потому что это не ваше… И вообще, все скучно.

— Тогда, значит, скучно жить?

— Очень. Я вижу, вам нужно объяснить? Неужели вам всегда было весело и приятно? Вы никогда не думали о смерти?.. Ну хорошо, вот, скажем, вы сидите в театре. Сотни людей смеются, аплодируют, живут — и какая огромная гора зловонного мяса будет из них, не подумали об этом? Если так — вам еще скучней, чем мне.

— Все-таки ты врач? — сказал я, все больше удивляясь. — Может быть, отравлять интересней, чем лечить?

Он усмехнулся.

— Ловишь на слове? Ну-ну… Я говорю в порядке… чистой теории. Грань между жизнью и смертью вообще трудно провести. Вы убиваете оленя, а за ваш счет будут жить крабы или расти трава. Колесо! Целая колесница, а мы даже не спицы с вами… Так, ничто.

— Ты, кажется, бредишь, — сказал Савелий. — Людей надо учить жизни, а не смерти.

— Простите, «профессор»… Это — дело матерей. Я совсем о другом. Почему бы человеку не оторваться от этого проклятого колеса? Почему бы не сказать: я один на земле! Где вам… сидите, болтаете: «Родина»! — Он вдруг спохватился: — Я, впрочем, больше на самого себя злюсь. Сам точно такой…

Несколько минут мы сидели молча. В печке угасало пламя. Ночь все более густела за окном.

— Где твой браунинг? — спросил Савелий. И сразу очутился перед Андреевым. — В пиджаке?

Он повернулся к вешалке, начал шарить в одежде.