Илья вскочил из-за сто та, уронив костыль.

— Что это… расправа?! — закричал он испуганно и затрясся от страха и злости. Он снова стал заикаться и сразу охрип… — Т…так, понимаю, это — ост…торожность? З…значит, сначала дискуссия и сразу же админвыводы, а?

— Правильно, Савелий, — сказал я. — Это давно уже нужно было сделать. Еще документы посмотри.

— Я и сам покажу… к вашим услугам. — Он достал бумажник. — Здесь больше света, идите сюда.

Быстро наклонясь к печке, он вытащил сложенный вчетверо лист бумаги.

— Смотрите э…это ин…тересно…

И только Савелий протянул руку, листок полетел в огонь. Я бросился к печке, но Андреев замахнулся костылем. Савелий схватил его за плечи. Было однако поздно. В печке, на темном угольном жаре, белела только куча пепла…

— Что ты сжег?! — закричал Савелий, все еще тряся его за плечи. — Говори!

— Если так… и… надо же вас заинтересовать! Интрига, можно сказать, как у Ш…Шекспира.

В бумажнике мы ничего особенного не нашли. Было удостоверение о работе на фактории, профсоюзный билет и немного денег.

— Ты, видно, нервный человек, — неожиданно весело сказал Головач. — Возьми свои бумаги и постарайся с этим не шутить.

Я понял: он не уверился еще.

Илья засмеялся.

— Слушаюсь.

Он вернулся к столу, так, словно ничего не произошло, и уже через полчаса с жаром рассказывал нам об охоте на лисиц. Глядя со стороны на оживленное его лицо, я невольно подумал, что они действительно нелепы, наши придирки к этому больному человеку.

Ночью он снова бредил, часто просыпался, курил. Несколько раз он выходил на палубу, и как-то, проснувшись, я услышал тихий металлический стук. Я глянул вниз. Койка Ильи была пуста. Я тотчас же разбудил Савелия. Прислушиваясь, он сказал уверенно:

— Факт. Задумал что-то… Шпион — сволочь…

Мы вышли на палубу. Уже загоралась заря, дымчатый свет плыл по вершинам сопок.

Стук доносился сверху, со спардека. Приподнявшись по трапу, я увидел, что дверь радиорубки открыта. Мы не успели добежать до нее, как на пороге показался Андреев. Он остановился покачиваясь, протянув вперед руки. Глаза его были закрыты. В слабом утреннем свете лицо казалось почти зеленым.

Савелий взял меня за руку, тихо прошептал:

— Постой…

Илья шел мимо, не замечая нас. В его руках не было костылей, он только слегка прихрамывал на левую ногу. Тихонько мы шли за ним. Так, глядя прямо перед собой, он дошел до трапа, начал спускаться на палубу, но на последней ступеньке задержался и вдруг, прямо навзничь, рухнул вниз.

Когда мы подбежали к нему, оказалось, он спал. Лицо его было в крови от удара о палубу. Но он не проснулся. Мы отнесли его в каюту и уложили в постель.

— Надо осмотреть радиорубку, — сказал я Савелию. — Пойдем.

Здесь он зажег спичку, и мы вдруг увидели изломанные, разбитые приборы и сорванные провода. У меня захватило дыхание от изумления и гнева. Теперь мы окончательно были отрезаны от мира, и он это сделал, конечно, неспроста.

— Лунатик, ничего себе обвел…

— Надо сейчас же его запереть на замок, — сказал Савелий. — Сейчас же.

Он прыгнул через порог, но снизу тотчас грянул выстрел. Пуля со свистом ударила в железную стенку рубки.

— Назад! — крикнул я, хватая Савелия за руку. — Ты браунинг забыл. Там и ружье!

Мы захлопнули дверь, крепче задраили иллюминатор. — Так, внезапно, мы очутились в плену. Он мог спокойно ждать, пока мы выйдем, или выбить стекло и перестрелять нас.

В рубке было темно, только слабым светлым пятном виднелся иллюминатор. Мы сели на пол. Савелий достал табак.

— Знаешь, это моя вина, — сказал он, закуривая. — Еще тогда, когда он сидел на скале, падлюка, у меня что-то мелькнуло. И вот я выпытывал, дурак, все увериться хотел.

— Теперь уверен?

— Прости, Алеша, сердцем прошу… Мы ведь не знаем… что будет?

Мы сидели молча не менее получаса. На палубе ничего не было слышно. Может быть, он стоял у двери и подслушивал?

— Есть только один выход, — тихо сказал я Головачу. — Надо ломать переборку. Там каюта старшего штурмана и трап на мостик.

Он встал, подкрался к иллюминатору:

— Иди, сюда…

Я подошел. Того на палубе не было видно. Конечно, он был здесь, у двери. Я подкрался к порогу, прислушался. Мне стало слышно его дыхание — нас разделяло только тонкое железо двери. И я не мог удержаться.

— Караулишь, сволочь!.. — закричал я ему. — Чертов покойник, чахотка!

Он не ответил, но сразу поднялся, заковылял по палубе. Через иллюминатор мы видели — он что-то искал глазами, осматривал поручни, мачту. Около трапа лежал обрывок стального троса. Он поднял его, подошел к двери. Я все время следил за ним, за его лицом. Оно было спокойно, словно он делал какое-то привычное дело.

Мороз все больше крепчал, у него зябли руки, он отходил от двери, дышал на них. Один раз мы встретились глазами, он быстро сунул руку в карман, левая, перерезанная шрамом щека дернулась. Однако он, видимо, передумал. Мы знали, что он закрывает нас снаружи, но ему немало пришлось повозиться у двери. Молча мы ждали, пока он уйдет, чтобы приняться за работу. Ушел он не скоро, ему казалось, что дверь ненадежно заперта. Несколько раз он возвращался проверить. Потом, все также не замечая нас, он вынес из кладовой корзину консервов и выбросил их на лед. Он собирался уходить, но еще медлил почему-то.

Уже совсем рассвело. Утро было ясное, голубые холодные сопки светились вдалеке. Я запомнил эти далекие вершины: все стало далеким теперь, за толстым голубым кругом иллюминатора.

В углу рубки Савелий отыскал тонкую железную пластинку. Осторожно он начал долбить в переборке щель. Дерево звенело, доски оказались дубовыми, он в кровь изодрал руки, но переборка не поддалась.

Я взял у него железку, отошел в дальний угол, где уже была небольшая щель. Мне удалось немного отодвинуть доску, и Савелий вцепился в нее руками. Он так рванул ее, что сдвинулась вся переборка. Через минуту мы уже были в штурманской каюте. Под столом я заметил молоток. Я схватил его машинально. Дверь на мостик была открыта. Мы тихонько поднялись наверх.

— Не подымайся, — сказал Головач. И первый осторожно выглянул из-за перил.

— Не видно… неужели мы дадим ему убежать, Лешка? Я подохну от горя!

— Может быть, он в каюте?..

В это время внизу, с правого борта, гулко хлопнула дверь.

Головач угадал.

— В машинном он… Пойдем!

На ходу он подхватил короткий железный прут, забытый еще при отбивке льда. Мы вошли на решетку кочегарки, прислушались. Снизу, из машинного отделения, доносился торопливый, приглушенный стук.

— Разувайся, — тихо сказал Савелий и сам быстро снял сапоги.

Промерзшие железные прутья обжигали мне подошвы, ноги прилипали к железу. Мы крались по трапам, сжав зубы, сдерживая стон.

В кочегарке было совершенно темно. Мы крались медленно, бесшумно, боясь рассыпать уголь или опрокинуть что-нибудь.

Савелий заглянул в машинное отделение и вдруг схватил меня за руку, прижался ко мне. Он весь дрожал. Я слышал, как билось его сердце: гулко и все учащая удары.

— Змея!.. — прошептал он, — кингстон открывает…

Черная темень кочегарки закачалась передо мной, но Савелий еще крепче сжал мне руку. Некоторое время мы стояли, прислушиваясь. Стук прекратился. Слабый свет керосинки за шатуном стал еще слабее. Савелий выпустил мою руку и медленно переступил порог. Я повернул в боковой проход, чтобы обойти вокруг машины.

Андреев сидел на плите, низко наклонившись над кингстоном. Вокруг него валялись ключи и молотки. Закопченная керосинка едва горела, но лицо его было хорошо видно — оно блестело от пота.

Затаив дыхание, я спешил проскользнуть через полусвет, к тени, чтобы подкрасться сзади. Мельком я взглянул на Савелия: он был уже близко. В правой руке его, занесенной высоко над головой, коротко покачивался тонкий железный жгут.

Он уже готовился прыгнуть вперед, когда Илья приподнялся, пошарил вокруг себя руками, взял ключ. Он поднял голову, покачнулся, сжался в комок, но в ту же секунду браунинг блеснул в его руке.