Он открыл дверь каюты. Андреев сидел у стола, перебирая игральные карты.

— А… мудрецы! — сказал он весело. — Ну, что п…придумал совет старейшин?

Савелий подошел к столу, смахнул карты.

— Гадаешь? Лучше приготовься, вечером судить будем.

Илья удивленно поднял брови, осторожно потрогал усы.

— С причастием? С присягой? — спросил он серьезно и медленно поднялся из-за стола. — Знаете, я все понял. Давайте в открытую играть. Кругом зима, за ночь снег заметет следы. Дело — есть дело. Бизнес — как говорят англичане. Я, может быть, подлец, по-вашему, конечно, но не предатель. Я никому об этом не напишу. — Он кивнул на стол, на пачку денег, уже распечатанную и аккуратно сложенную у лампы. — Ну, забудем обиды? Может быть, мало?.. Хорошо…

— Нет, довольно. — Я подошел к столу, взял деньги.

Савелий открыл стол, вытащил старую газету. Он мелко изорвал ее, сложил около печки, на железном листе. Андреев следил за его руками, он не мог оторваться от его рук, зажигавших спичку. Как только вспыхнул огонек, я поднес к нему всю пачку.

— Что вы делаете?! — истерически закричал Андреев и бросился ко мне. Савелий отшвырнул его к порогу. Он упал на палубу, прижался спиной к обмерзлому косяку двери.

— Что вы делаете… Почему же вы молчите?! — завопил он еще громче и пополз обратно, хрипло, тяжело дыша. Он содрогался весь, он ловил руками мои колени. Было страшно и стыдно видеть это искаженное лицо, еще лишь за минуту бывшее спокойным и теперь мокрое от слез.

Горку тлеющего пепла, оставшуюся на листе, он схватил, видимо, не чувствуя боли. Утирая слезы, он измазал сажей лицо. Казалось, он хотел увериться; несколько минут ползая на коленях, он шарил вокруг печки, и, наконец, уверился, и снова стал спокойным.

Но взгляд его изменился, он смотрел на нас со страхом — так смотрят на сумасшедших.

Савелий сказал:

— Встань, бедный ты человек…

Андреев поднялся, вытер о пиджак руки. Грязная, перерезанная шрамом щека дергалась. Казалось, он хочет засмеяться.

— Ж…жест? — пробормотал он. — Мил…лионеры? Ха! Миллионеры духа?.. Идиотизм…

Головач взял его за рукав, подвел к постели.

— Сядь… мне жалко тебя, скотина.

Похоже, он ничего еще не понимал. Он выжидательно смотрел. Лицо его изменилось, оно стало притворно наивным, заискивающим.

— У меня дети… старая мать. Вы ведь на родине. Даже родины у меня нет.

Савелий объяснил спокойно:

— А у тех, кому ты яму копаешь, у нас разве нет матерей? Не подумал? Нужно догадаться… А еще говоришь — юнкером был. Книжки читал, небось по-французски умеешь? Щеки-то вытри, в грязи они!

— Больше дал бы, нет! — забормотал он, снова срываясь в плач, — Но я все равно в погранотряде доложу. Тысячонку захотели? Не получите!

Я вышел из каюты, поднялся на спардек. Было грустно и неловко слушать этого человека.

Синими пятнами на западе виднелись острова. Там, за кромкою льда, кипело вечно неспокойное море. За морем, за далекой тайгой, лежали знакомые города, тысячи дорог. В этот час в Москве только начиналось утро.

Мне хотелось побыть одному, хорошо подумать перед судом. Только теперь и как бы нечаянно я вдруг понял, как трудна правда, как тяжело бывает и сильным волей, как далеко от «понять» до «исполнить», какая решимость нужна! И любовь к жизни я вдруг понял по-иному. Всю силу этой любви. Радость бывает внезапная: щекочет в горле; воздух сладок и свеж; много непройденных дорог в мире; ноги молоды и крепки. Бывает любовь тихая, постоянная, где-то внутри горит огонек. Но какой силы должна быть любовь к жизни, к Родине, чтобы сдержать сердце, оскорбленное в своих лучших порывах?

Вот он сидит в каюте, изворачивается, лжет. Даже во лжи он уже неразборчив. Но сегодня вечером или в самую ту минуту спадет маска. Неужели он не поймет, что мы поступаем честно, что именно сила любви к жизни и чувство долга не позволяют нам иначе поступить? Да, главное, неужели он не сможет стать честным хотя бы тогда, в ту минуту? Почему-то мне долго не давала покоя эта мысль, хотя все было ясно и решено.

Вечером Савелий зажег в кают-компании лампу. Он старательно вытер стол, принес бумагу и чернильницу. Он был сосредоточенно спокоен, однако я заметил, как дрожат его руки.

— Вот, кажется, все, — сказал он, внимательно оглядывая помещение. — Можно, пожалуй, начинать.

Я вышел на палубу, открыл каюту. Андреев лежал на постели, притаившись, не дыша.

— Пойдем, — сказал я, отходя от порога, ощущая в кармане пиджака тяжелый, металлический груз.

Он откликнулся тихо:

— Куда?

— На суд… ведь знаешь.

— Но вы это с…серьезно? Хорошо… Я пойду.

Ружье лежало на столе перед Савелием. За это время он успел зачем-то принести молоток и несколько ключей. Отдельно, у самой лампы, лежал маленький сплющенный комочек металла. Как только мы вошли, Головач встал.

— Подсудимый, — сказал он. — Ворюга и шпик, садись там.

Покачиваясь, Андреев прошел к столу.

— X…хорошее начало, — воскликнул он весело. — Ну, джентльмены!..

Савелий взял ручку, придвинул бумагу.

— Имя, отчество, фамилия? Только правду говори.

— Зачем? Вы знаете…

— Я губ не хочу марать.

— Ах, простите… Андреев, Илья Кузьмич.

— Зачем бродил по нашей земле?

Андреев поднял голову и еще раз удивленно посмотрел на Головача. Взгляд его остановился на смятом комочке металла. Он протянул руку, Савелий принял ружье.

— Это… к…кажется, пуля? Та… моя? А ведь я мог вас пристрелить раньше еще, на скале… Только передумал. Я руку уже поднял и в…вот ошибся. Р…русская душа у меня, с этакой грустной собачьей.

Я сел рядом с Головачом, осмотрел ключи. Это были те самые ключи, которыми Илья пытался открыть кингстон.

— Отвечай-ка ты по порядку, — прервал Андреева Савелий. — Эти ухватки тебе не помогут. Хотел потопить корабль? Узнаешь эти ключи?

Илья, видимо, что-то окончательно решил. Даже щека его дергаться перестала.

— Узнаю. Прощения буду просить…

— А вот это?

Савелий взял смятую пулю.

— Хотел человека убить?

Некоторое время Андреев смотрел на него большими, бессмысленными глазами.

— Виноват… во всем виноват… — прохрипел он и вдруг пополз со стула, упал на колени.

— Так и запишем, — сказал Головач.

— Признаешь ты, что шпиком явился, на горе нашей земле?

— Обманут. Всей жизнью обманут…

— Так. Подпиши.

Андреев поднялся, заглянул Савелию в глаза. Он взял ручку, старательно, словно разучился писать, вывел подпись.

— Я… я только слово хочу сказать. Я честно…

— Говори.

— Сп…пасибо вам, товарищи…

— Слова лишу! — закричал Савелий. — Какие мы товарищи шпиону?

— Все равно… спасибо вам. Вы душу мне просветили. Я, знаете, подумал… Илья Кузьмич… Эх, Илья Кузьмич. Какой ты маленький был, грязненький человек. Человечек ты, Илья Кузьмич, земляная козявка, жалость… Я вот смеялся давеча. С чего? Вы, верно, подумали — над вами смеюсь? Нет, жизнь свою осмеиваю, больно за ошибку свою. Все ошибка! Это катаракта! И даже т…такая исповедь простая душу мою разбудила, катаракту сняла. Что ж, не верите? В сомнение ввожу? Все признал. И только одно думаю — как мы вину свою искупим, Илья Кузьмич? Она ведь большая, горькая вина. — Он махнул рукой и снова стукнул коленями о палубу. — Прощения прошу…

Цепляясь за стол, он полз к Савелию. Но тот спросил коротко, стиснув зубы:

— Все?.. Или еще врать будешь?

Андреев тихонько заплакал, заскулил. Плача, он все прислушивался, что еще скажет Савелий.

— Какой мы приговор подпишем, Алексей? — громко сказал Головач. — Встань, подсудимый. В глаза нам смотри.

Я сказал только одно слово. Я смотрел Андрееву в глаза. Маленькие, светлые глазки его крались по мне, еще не веря. Густые огоньки, отражение лампы, дрожали в них, и мне казалось — они вот-вот погаснут.

Савелий встал из-за стола, сложил бумагу, вытер чернильные брызги на столе.

— Мы даем тебе эту ночь. Подумай про жизнь свою. Может, правду захочешь открыть — бумагу дадим.