— Это он!..

И несколько человек одновременно тихо спросили:

— Отто?

Усатый молчал некоторое время. Потом он наклонил голову:

— Да, это он.

Я заглянул через его плечо: с маленькой бледной фотографии смотрело лицо матроса, открытое и будто уже знакомое мне.

Женщина взяла журнал и, не закрывая, лишь прижав его к груди, медленно пошла, вдоль палубы к трапу. Товарищи молча шли вслед за ней. Только усатый остался на месте. Опустив голову и закрыв глаза, он стоял целую минуту, покачиваясь от легкого крена палубы, словно прислушиваясь к частому, как пулеметная дробь, грому молотков. Потом он выпрямился, тряхнул головой и пошел вслед за женщиной уже совершенно спокойный. У трапа его остановил Алексей.

— Кто это… Отто? — спросил он.

Усатый посмотрел на него удивленно.

— Мы не здешние, — сказал Алеша. — Мы с транспортной шхуны.

— А, понимаю, — сказал усатый и положил Алексею руку на плечо. — Был этот человек рулевым на этом самом миноносце. Встречались мы на пристани, у Ольги. Вот она…

Он посмотрел вслед женщине, которая уже спускалась на баркас. Все так же бережно она несла раскрытый журнал. Усатый помолчал, пережидая пулеметную дробь молотков.

— Да, был он матросом, родом с шахты какой-то, из Рура, что ли, — начал он свой рассказ.

«Зет» стоял в Феодоссийском порту. В городе были оккупанты. Днем и ночью отряды их маршировали по улицам. Миноносец этот должен был высадить офицерский отряд здесь, у Черного мыса. Отто рассказал нам об этом. Свободными вечерами, когда его отпускали с корабля, он приходил к нам в подпольную организацию большевиков. Он рассказал нам о десанте, а мы предупредили его, где будут поставлены мины. Мы простились вечером. Лил дождь. Отто скоро ушел. Я помню: он помахивал нам бескозыркой, когда поворачивал за угол…

Только теперь мы поняли все. Мы стояли на палубе и смотрели на море. Из немецкой пушки, из открытого жерла ее, все еще капала ржавая, цвета крови, вода. Ветер свежел, и трепет флагов на баркасах становился все громче, и с каждой минутой все яростнее кипели гребни волн.

Мы стояли и думали о нашем брате Отто, о славе его, о том, что не сравниться пучине с глубиной памяти и сердца, о том, как много у нас друзей, и не волна в отзвуках шторма, сама радость жизни качала нас в эти минуты над соленым синим простором.

После взрыва плавучей мины из команды «Ястреба» в двенадцать человек в живых осталось лишь восемь. Трое утонули в протоке — их закачала и унесла крутая, хлесткая на стрежне, дунайская волна.

Матрос первого класса, Степан Максименко, позже других выплыл на отмель. Обожженный, тяжело раненный в грудь, он доживал последние минуты. Его отнесли в заросли дрока, на сглаженную ветрами вершину островка, откуда открывался дальний морской простор. Капитан Черевко развернул кормовой флаг «Ястреба» и накрыл богатырское тело матроса. Он сказал:

— Правильной жизни был ты человеком, Степан. Верный товарищ и друг — коренной, черноморского роду… Не чаял я, Степа, не гадал, что так скоро придется нам разлучиться. Тяжелая, злая наша печаль — клятва на крови… Ты слышишь?..

Максименко ничего уже не слышал. Спокойные глаза его смотрели в небо, а руки жадно вцепились в землю, так, словно на самом краю обрыва, видимого только ему одному, он силится еще удержаться какие-то считанные секунды.

Товарищи отломили по ветке верболоза и положили у изголовья моряка, потом они вернулись на берег вслед за капитаном.

Этот маленький остров в гирле Дуная называют Маячным. Впрочем, маяк здесь давно разрушен и заменен бакеном. От здания осталась груда дикого камня, поросшего дроком-утесником. У него пушистые ветви и золотисто-нежного тона цветы. На островке уцелел домик сторожа. Временами здесь на день-два останавливался бакенщик и ночевали рыбаки. Домик считался ничьим. Поэтому он был общим. Путник находил здесь в непогоду приют, краюху хлеба, горсть соли да вязанку дров, оставленные неведомыми друзьями. Он, наверное, испытывал простую и спокойную радость и тоже помнил о тех, кто позже него ступит на этот порог. В тишине, пропахшей сосновой смолой, он мог сидеть у пылающей печи, следить за веселой побежкой огня, за смутными бликами, дробящимися на узеньких стеклах окон. Был похож на маленький корабль, этот тихий, бревенчатый домик над гулким разливом Дуная.

Никто из гостей не открыл в это утро дощатую дверцу шкафа. Никто не притронулся к глиняному кувшину с водой. Большое солдатское горе молча вошло в рыбачий домик.

Матросы с «Ястреба» — двенадцать человек, из которых теперь оставалось восемь, — были разведчиками на Дунае. По бесчисленным протокам и рукавам, по солнечным плесам, от взморья до Вилкова, до Измаила не раз проносился крылатый «Ястреб» — легкий, стремительный, неуловимый рыбачий корабль.

Нередко вслед за ним, по радиосигналу, появлялись звездные пикировщики, и тогда, в грохоте бомб, в вихре огня и дыма, тяжко барахтались, захлебываясь густой зеленой волной, вражеские баржи; в панике метались канонерки; рвались речные танкеры, разбрызгивая пламя, — сплошным, текучим, косматым пожаром горела и плавилась река.

Случалось, расправив крылья, «Ястреб» и сам вылетал «на охоту». Где-нибудь в заводи, в зарослях кудрявых, у островка, сам зеленью укрытый, как остров, он терпеливо караулил добычу. С близкой дистанции его единственная носовая пушка открывала внезапный огонь; яростно гремели спаренные пулеметы… Два речных транспорта, груженные снарядами, патронами и аммоналом, защищенные сплошной завесой огня, оказались беспомощными перед этой крылатой отвагой. Сколько раз пытались немцы взять разведчиков живыми, как сторожили «Ястреба» их быстроходные катера, как гнались они по свежему, вспененному следу. Но в вечерней дымке, в алом тумане зари, в час, когда рефракция меняет все очертания предметов, — словно таяли контуры судна среди отражений света, среди облаков и сияющих мелей. Потом лабиринт плавней, никем еще не нанесенных на карту, надежно укрывал отчаянную команду.

Капитан «Ястреба», Алексей Черевко, дунайский рыбак и лоцман, верил, что ему еще удастся уйти в Севастополь. Однако расчеты капитана не оправдались. Случайная мина, снесенная на быстрину, рванула и разметала в щепы корму «Ястреба» — он затонул в течение нескольких секунд. Когда это случилось, капитан находился в своей маленькой каюте. Оглушенный, захлестнутый водоворотом, он успел раскрыть дверцы рундука, в котором хранился корабельный флаг. Прижимая полотнище к груди, гребя одной рукой, он выбрался на берег.

Все это произошло у выхода в море, у широкого, вольного его простора, по которому, в ожидании темной аочи, две долгие недели тосковали моряки.

О чем же думал в эти минуты капитан, уронив над столом седеющий чуб? Он думал о своей команде. Это была не просто команда, не случайная группа людей. Это была семья. И не в каждой семье найдутся братья, готовые головы друг за друга сложить. А это была огнем крещенная — семья потомственных моряков. Нерушима была их клятва — драться не на жизнь, а на смерть, до последнего человека. Теперь, прощаясь с Максименко, еще раз повторил эту клятву капитан.

Тем горше и тяжелее было думать ему, что безоружными остались его матросы. Только Селиванов вынес на поясе три гранаты, да боцман свой неразлучный автомат. У капитана остался маленький, «личного пользования», бельгийский пистолет.

Не укрытием, а ловушкой казался ему этот остров. Он знал, что в протоках и дальше, вдоль побережья, шныряли гитлеровские патрули. Они могли высадиться и здесь; в глуши, в безлюдьи обширного устья, это рыбачье жилище привлечет их наверняка.

Единственная спасенная с «Ястреба» лодка вмещала четырех человек. Но при ней не было ни уключин, ни весел. Ждать ли до вечера, или сейчас уходить?.. В тишине горницы слышен сорванный ветром крик чайки. Слышен шелест ленивой волны. В тишине этой капитан первый различил тугой, нарастающий звук. Черевко сразу понял, что это не ошибка. Где-то близко работал мощный катерный мотор.