Он встал. И по взгляду его, по сомкнутым губам, по резко отчеркнутой линии над бровью матросы уже знали — он принял решение.

— Боцман, — проговорил Черевко негромко, глядя в окошко, поверх голов. — Возьмите у Максименко знамя. Теперь вы заменяете меня. Трое — ты, Гончаренко, ты, Селиванов, и ты, Юрко, — отдайте в лодку одежду. Сами выбирайтесь вплавь. Остальные берите лодку, доски с крыши сорвите, вместо весел… Встреча на бессарабской стороне, у бакенщика Трофима. Дорогу вы знаете, найдете… Да только открытым берегом не идите, — камышами, лозняком.

Однако матросы стояли неподвижно.

— Нет ни одной свободной минуты, — сказал капитан. — Вражеский катер на подходе. Я придержу «гостей»… Три гранаты у нас сохранилось, автомат и два диска к нему. Я буду прикрывать ваш отход…

И опять не двинулись матросы, — в тишине горницы было слышно, как дрожит от ветра стекло.

— Приказываю выполнять, — проговорил капитан отчетливее и громче и отступил от стола, давая понять, что прощание уже закончено, а разъяснять и повторять приказ он не намерен.

Первым из домика вышел усатый боцман, и видели матросы, как его плечи опустились, когда он шел по ступенькам крыльца.

Максименко еще был жив. Обожженные губы его потемнели, прозрачностью неба отсвечивали глаза, руки застыли на грани невидимого обрыва. Но сердце его билось, непокорное, жадное к жизни, как могучая птица, налетевшая в ночи на скалу.

Боцман бережно снял знамя, свернул и спрятал на груди. Когда он возвращался на берег, большой бронекатер немцев выдвинулся из-за дальнего мыса — серый, задымленный, с белым сугробом пены, кипящей у форштевня, с тонкими реями, словно висящими в воздухе.

Лодка стремительно двинулась вниз по течению, к юго-восточной оконечности островка. В последний раз видели матросы своего капитана, стоящим на — крыльце рыбачьего дома. Черевко резким движением снял с плеча автомат.

На катере заметили лодку. Истошно и хрипло завыла сирена, и сразу же в воздухе заныл — прогудел — снаряд. Лодка обогнула короткую, острую косу и вынеслась на пенящуюся водоворотами стремнину. Все дальше уходила она, зарываясь в высокую зыбь, и ждали матросы, что катер с минуты на минуту выметнется из-за мыса, и, налегая на гибкие, несуразные весла, неотрывно смотрели на островок, но катер не появлялся.

С острова донеслось несколько выстрелов, дробная очередь автомата, потом глухой гранатный разрыв. Четыре раза на склоне, у домика, высоко взлетал песок.

Боцман поднялся на ноги и зашатался. Казалось, сейчас он бросится за борт и поплывет обратно. Словно удерживая себя или борясь с удушьем, Иванихин разорвал тельняшку на груди.

— Это они бьют по капитану… Из пушек бьют!..

Не возгласом, не словом — дыханием тяжелым, как стон, ответили матросы; знал он их мысли, по лицам читал, — было бы оружие, не удержать их. Лодка с разгона легко вошла в камыши, в зеленую, душную, с шумом расступившуюся чащу. Где то еще плыли Селиванов и Гончаренко. Черно мелькали их головы на дальнем крутом извороте струй. Но вскоре и они исчезли за светлой кипенью лозняка.

Старый бакенщик Трофим был надежным человеком. Один из повстанцев Татар-Бунара, он сумел запутать свой след здесь, в просторах реки. Его не нашла сигуранца. В маленькой саманной избушке он радостно принял нежданных гостей, темную, влажную бутыль вина вынес из погреба и душистую скумбрию разложил на столе. Но не притронулись матросы к вину. Молча и жадно курили они табак и все смотрели на остров. Ни о чем не допытывался Трофим. Боцман сам рассказал ему, что случилось.

— Про Черевко я слышал, конечно… Лоцманского роду человек, — сказал бакенщик неопределенно. Неторопливый, безразличный к рассказу боцмана, он достал кисет, набил табаком самодельную трубку, в молчании выкурил ее, выбил о край столика пепел и спросил с неожиданной понимающей улыбкой:

— Что же ты медлишь, начальник? Может, не по вкусу вино? Лучшего не сыщешь в самом Измаиле…

— За угощение спасибо, — сказал боцман.

— Для добрых людей… Чем богаты…

— Или ты проверил нашу доброту? Не то для проверки ей надобно…

Трофим только повел лукавыми глазами и спрятал улыбку в курчавой бороде.

— Значит, покрепче специю просишь?

— Оружия прошу, — сказал боцман. — Однако где ты его возьмешь? «Гостей» бы ночью подкараулить — были бы у нас и автоматы, и патронов запас…

— Вон оно что, — проговорил Трофим задумчиво и вдруг спросил удивленно: — А что же ты сразу не сказал? Оружие я достану.

Боцман сорвался с места, вцепился в плечи Трофима и так его встряхнул, что на столе запрыгали стаканы.

— Золотой человек!.. Трофимушка… Неужели достанешь?

— Да погоди ты. Не тряси… Раз сказано — сделано. Есть надежные люди. Издавна к расчету с боярами «гостинцы» берегли. А Гитлер, паскуда, боярина похлеще…

Тогда несколько рук одновременно потянулись к вину, и лица матросов стали светлее.

Утром бакенщик начал собираться в путь. Боцман спросил его: надолго ли? Трофим ответил неопределенно:

— Если не задержат — к вечеру вернусь. Я ведь не сразу на хутор… На Маячном думаю побывать; про судьбу капитана разведать… Теплится искра: а может жив? Ну, потом надо же знать, сколько их там собралось?

— Повесят они тебя, — сказал Иванихин. — Все дело нам спутаешь и сам пропадешь…

Трофим усмехнулся.

— Ну, дудки… Я пятнадцать лет на реке. Я человек ценный. По паспорту я румын. И язык романешту, как свой, знаю. А только дело говоришь — своих они могут прислать сюда, для проверки. Поэтому, как завидите лодку, ступайте, гости милые, в камыши; ручьем идите, чтобы следа не осталось. На меня ты надейся, начальник. Я ведь не ветром занесенный. Я из Татар-Бунара.

Часа через два, может быть, больше, к берегу причалил немецкий моторный бот. Первым на берег сошел Трофим. Человек тридцать солдат окружили избушку, осмотрели сарай и погреб, потом разбрелись по камышам.

Матросы наблюдали за ними с дальнего пригорка, из-за разрытого ветром каменного пласта.

Было уже за полдень, а солдаты бродили в густой чащобе, среди рытвин и кочек болотных, собирались на поляне и снова расползались кто куда. Селиванов предлагал передушить их по одному, но боцман сказал сердито:

— Ерза ты неспокойная… Пустая голова! Простую операцию не разбираешь…

Возвращаясь на остров, «гости» увезли и Трофима. Там он пробыл всю ночь, и почему-то в течение всей этой ночи с острова доносилась стрельба и почти до зари пылали ракеты.

Думал Иванихин, что не вернется Трофим, тяжко вздыхал, говорил сокрушенно:

— Только я виноват… Я — один… Что ж, судите, братцы, как хотите…

Беспокойство боцмана было, однако, напрасным. На заре, едва лишь затлелись облака, — легкий каюк бакенщика показался на реке.

Сначала подумали матросы: бакенщик пьян. Шел он шатаясь и все время оглядывался, смятый соломенный бриль снимал и крестился. И странную историю поведал Трофим, клялся, боясь, что не поверят, бил себя в грудь и снова клялся, — жалко было на него смотреть.

Вот что произошло на Маячном за эти сутки… Оказывается, немцы похоронили трех человек. Бакенщик видел могилы, и новенькие каски на крестах. Были среди них и раненые: ефрейтор, с простреленной рукой; солдат, сплошь обмотанный марлей; какой-то мальчишка с железным крестом, с двумя синячищами под глазами… Сколько было раненых — Трофим не мог точно сказать, то ли семь, то ли восемь… Над могилами стояла виселица, и на ней, на крюке, вбитом меж ребер, висел капитан. Он весь был исхлестан, исполосован, только глаза его да руки уцелели. Глаза были открыты, а руки вытянулись до колен. Страшное было в этих открытых глазах. Они как будто смеялись.

Красноволосый, угреватый майор, тот самый, который допрашивал Трофима и приезжал на берег с обыском и разведкой, весь вечер пил шнапс, ругался, кому-то грозил. Все остальные его боялись. Но, по-видимому, он и сам боялся кого-то. Он затихал вдруг и опускал голову над столом.

— Капут… Фридрих… Фридрих… — Эти слова он повторил, наверное, сотню раз. Капитан ухлопал какую-то важную персону. Вот в чем тут была причина. Все они пили, и все были грустны, а этот, красноволосый, как будто взбесился. Три раза выбегал он из домика, к виселице, и здесь было слышно, как разряжал он в капитана всю обойму пистолета.