Постепенно он допился до чертиков, голову свесил, стал несуразное что-то бормотать, а потом вскочил, будто обжегся, и схватил кухонный нож.

— Глаза… — сказал он очень тихо. — Они смеются… Они надо мной смеются, дьявол! — и выбежал из дома.

Почему-то теперь он долго не возвращался. Маленький ефрейтор, с подвешенной к шее рукой, сказал:

— «Операция», как видно, затянулась… Или, может быть, командир отдыхает? Он много сегодня «взял»…

Денщик зажег фонарь и пошел за майором… Потом… Потом все услышали его крик. Он вбежал в горницу, с размаху ударился о косяк двери и упал.

— Наш майор… — кричал он, — наш добрый майор… Майн гот! Мертвый моряк задушил майора!..

Кто-то из офицеров швырнул в него бутылку.

— Этот идиот пьян…

Но туда, к развалинам маяка, уже бежали солдаты. Загорелись факелы, замелькали фонари. И еще раз поклялся Трофим, что видел он своими глазами два тела, сплетенные в траве. С обрывком веревки, уже оплетенной вокруг шеи, с открытыми, смеющимися глазами, капитан держал в могучих руках рыжего майора.

Не простым, как видно, офицером был этот майор. Важный, холеный, весь в блестках и нашивках, в ленточках, в черепах. Недаром не только солдатня — и офицеры взгляда его страшились. А теперь он распластался, будто громом сраженный, будто стремясь еще укрыться от смеющихся капитановых глаз.

Всю ночь они стреляли, обыскивали остров, жгли ракеты, словно пытались ночь разогнать. Нет, они отгоняли страх. Они ходили группами, стараясь держаться поближе друг к другу, опасаясь каждого вздоха волны, каждого отблеска на гребне.

Смешно подумать, чтобы на этом клочке земли могла укрыться малая пичуга ночная, не то, что человек. Грозен и сумрачен был Дунай в сполохах огня и света. И если нашлись здесь грамотные люди, когда-нибудь читавшие книги, — эти кровавые струи Дуная могли бы им напомнить суворовский Измаил.

Молча выслушал боцман Трофима, брови, нахмурил, жесткий ус закусил:

— Три раза обошел я вокруг света, в ледяных и в жарких краях побывал и разных кудесников видел, а тут очень уж темное дело, старина… Однако у нас своя есть задача. Сколько их на Маячном, говоришь?..

— Человек пятьдесят, не боле.

— Ты можешь доставить пулемет?

— Сегодня привезу, — твердо сказал Трофим. — И винтовок, и патронов достану… Только сам я на Маячный не пойду.

— Ладно, — согласился боцман. — Значит, с полсотни их будет, говоришь? Простимся под вечер, и дашь нам по дружбе, Трофимушка, малость еще винца.

Пулемет, три ленты к нему, ящик патронов и пять винтовок засветло откуда-то из плавней привез Трофим. Неведомый, свой человек, кланялся через бакенщика матросам, сожалел, что важными делами занят, — не может участвовать в добром деле и душевно желал удачи.

Выпили матросы по чарке старого, на редкий праздник сбереженного вина, оружие внимательно осмотрели и синими сумерками двинулись в путь.

Первого часового боцман Иванихин снял сам. Снял он его неслышно и быстро — даже упасть не позволил, на руки подхватил. Тогда убедились матросы, какое это верное дело в налете — пластунское искусство, — трава перед боцманом не шелохнулась, и камень не хрустнул, и чуткий песок не прошуршал, пока не сверкнула сталь.

Был он по-домашнему деловит и все приказы отдавал без слова, одним движением приподнятой руки. В минуту, когда по палаткам, по рыбачьему домику, по катеру из-за могил, от виселицы, грянул пулемет, матросы поднялись и пошли в атаку. Было у них только пять винтовок. Шел Гончаренко в рукопашную с обломком серпа, стиснутым в руке. Сгоряча он первым очутился у крылечка, с прыжка, одним ударом повалил офицера, поднял его, словно полено, и грохнул черепом о крыльцо. Маленький ефрейтор три раза выстрелил в Гончаренко. Руку и плечо прострелил. Но теперь у матроса был кортик, и с этим, с маленьким, да еще подбитым, недолгая была возня…

Тогда кто-то из них крикнул испуганно:

— Он опять поднялся… мертвый моряк!

И все они рванулись на берег, к длинным сходням, перекинутым на палубу катера. Здесь их и накрыл пулемет. С полдесятка солдат бросились к боту, но там, на баке, уже стоял здоровенный детина с багром в руках.

— Молодчина, дружище! — крикнул ему боцман. — Прямо по башкам молоти!..

Катер сорвался с якоря и поплыл по течению, к морю. Утром его заметили матросы на последнем, дальнем, перекате. Видно, крепко, всем днищем, засел он в илистую гряду.

Четыре гитлеровца остались на острове в живых. Они сидели в зарослях дрока, за развалинами маяка. На них случайно натолкнулся Селиванов. Он сразу залег, готовясь открыть огонь, но те поспешно встали и подняли руки. Он привел их к домику и усадил на землю, у крыльца.

— Шабаш, ребята! — скомандовал боцман. Он думал было, что баталия повторится, и уже набивал патронами карманы. Однако Селиванов сказал, что это — последние, — он исходил весь остров вдоль и поперек.

— Жаль, нету с нами Трофима, — заметил Иванихин шутливо. — Тут бы он разобрался в чудесах. Страху вчера такого нагнал, понимаете… Сказано, темный человек…

Но задумчивый Гончаренко, весь опутанный бинтами, сказал:

— Они кричали… Я это слышал… Они кричали: «Мертвый моряк… он опять поднялся…» Да, так они кричали. Я по-немецки разбираюсь. Я в Гамбурге двадцать три раза бывал.

Боцман поморщился. Нахмурил брови.

— Ну, что это за чертовщина опять? А ну-ка приведи одного пленного…

Пленный робко остановился на пороге, и хотя Гончаренко не был знатоком немецкого языка, пленный сразу понял вопрос.

— О, да!.. — забормотал он испуганно. — О, это действительно… Невероятно!

Боцман потрогал веки, незаметно ущипнул себя за руку, оглянулся и сказал решительно:

— Уйдем отсюда. Не все еще понимает слабая человеческая голова. Что же ты задумался, Юрко? К вину не прикоснулся? А я любовался, как ты «работал» на боте. С размаху, багром их по башкам! Бот наш теперь, братцы… Наш! Вон как махнем мы через море, курс — Севастополь… Так держать!

Но Юрко сказал, что на боте он не был. И никто из матросов даже ног не замочил, не то, чтобы по пояс к боту брести.

Озадаченный боцман молча смотрел на пленного. Тот старался держаться спокойно: светлые брови его часто вздрагивали, капельки пота покрывали запыленные щеки и нос. Сначала боцману показалось: пленный корчит гримасу. Тот глупо вытаращил глаза и разинул рот, показывая щербатые зубы. Уже потянулся было Иванихин к увесистой дубинке под столом, но пленный визгливо вскрикнул и отшатнулся, словно ветром смело его с крыльца.

Иванихин медленно обернулся к окошку. Не просто бледным — зеленым стало его лицо. Он сжался в комок, встал и попятился к печи. Вдоль берега, от бота, неторопливо шел капитан.

Был он только в тельняшке и трусах, с пятнисто-красной повязкой на голове. Шел он неторопливо, опираясь на палку, время от времени поглядывая на реку.

И притихли матросы, увидев своего капитана. И стали рядом с боцманом, неотрывно глядя через широко открытую дверь. А он не торопился. На светлом крылечке сначала легла крутая, резко очерченная его тень.

— Не верю, — проговорил боцман глухо. — Это уж, братцы, выше моих сил…

Ступени крылечка заскрипели — в горницу вошел капитан. Он вошел уверенной, твердой походкой, голову выше вскинул и глаза его засияли.

— Боцман!.. Ястребята мои!..

Но боцман отодвинулся еще дальше в угол, глаза его посоловели, и жесткие усы встали торчком.

— Откуда ты явился, бессмертный? — спросил он строго, голосом торжественным и напевным, будто с амвона читал.

Капитан ничего не ответил. Он подошел ближе, сел к столу, взял кружку с вином, жадно отпил половину.

— Да ведь был ты убиен и повешен, — еще торжественнее пробасил боцман.

Теперь капитан закачался от хохота.

— Ну, настоящий псаломщик!.. Да выкинь ты бредни пустые, старина… Они повесили Максименко. Они подумали — он в них стрелял. Видел я, как измывается над прахом Степана этот рыжий, выждал минуту — и задушил, и в мертвые руки Максименко отдал, для страху. То-то был тут переполох!