— Тебе все шуточки, — вздохнул Шамсудинов. — А эшелоны третьи сутки идут… И все туда. Большое наступление готовится, точно говорю.

Об усиленном движении эшелонов в сторону фронта знали все — Шамсудинов новости не принес. И все же принялись опять, и в который раз, мусолить догадки: когда? куда? как далеко? кто?..

— Давайте спать, ребята, — предложил Никифор. — Чего гадать на кофейной гуще? Пока есть возможность, лучше отоспаться в запас.

Легли рядком на разостланное на соломе рядно. Гимнастерок и штанов не снимали, лишь сапоги и поясные ремни — слишком частыми за последнее время стали ночные воздушные тревоги. Место Никифора было крайним. Тут и попрохладней и можно свернуться калачиком, как он любил с детства. Натянув на голову полу шинели, он замер, готовый уснуть. В ноздри лез прогорклый керосиновый чад от потушенной лампы. В углу скреблась мышь. Вздыхали, дожидаясь сна, десантники. Уже в полузабытье Никифор расслышал негромкий бас Бутового:

— Когда-то и наша очередь должна подойти. Не все ж отлеживаться на хозяйской соломе…

Ночью противно завыла сирена поста воздушного наблюдения. Со станции неслись короткие и частые гудки паровозов.

Никифор точными заученными движениями навернул портянки, в два приема натянул сапоги. Автомат — в одну руку, шинель и ремень — в другую, и к выходу. В сенцах замешкался, нащупывая в темноте щеколду. И услышал, как позади, у внутренней двери, что-то глухо ударилось, посыпалась обитая глина. Потом шум падения человеческих тел и разгневанный крик Шамсудинова:

— Чего на пороге валяешься? Кроме места мало!.. С хрипотцой голосок Бугового, превозмогающего боль:

— Сделали, растуды их, кошачьи дверцы… Который раз головой цепляюсь. Я их топором завтра…

— Топор уже не понадобится, — сообщил из темноты Иванищев-Ты, дядя, лбом расколол перекладину.

Сирена и паровозные гудки не переставали тревожно выть. В направлении ближайшей за Валуйками станции Уразово скрещивались и расходились лучи прожекторов. И вскоре слух уловил комариное жужжание, с каждым мгновением становившееся громче и переросшее в характерный металлический клекот немецких бомбардировщиков.

Один за другим вскинулись голубые мечи прожекторов, оглушительно захлопали зенитки. Немного погодя влились в общий хор спаренные пулеметные установки. Трассирующими огоньками зацвело ночное небо. Огоньки были желтыми, красными, зелеными, они мчались друг за дружкой мерцающей строчкой, поднимались отовсюду, по летели в одном направлении — навстречу металлическому клекоту. Туда же тянулись голубые прожекторные лучи. Это было феерически красиво. Никифор, выросший в лесном мордовском поселке, в жизни ничего такого не видел.

Конечно, это была не сулившая ничего доброго, так сказать, погребальная красота, рожденная намерением убить, уничтожить, разорвать на куски, и век бы ее не видать, этой чертовой феерии. Но сознание невольно отмечало ее, несмотря на далеко не праздничную обстановку.

Буговой, обхватив руками голову, сидел на земляном бугре бомбоубежища, глубоко безразличный ко всему вокруг. Рядом с ним Шамсудинов спешно перематывал портянки, впопыхах завернутые кое-как. Из бомбоубежища выглядывала пожилая хозяйка квартиры и звала испуганным, умоляющим шепотом:

— Лезьте сюда, хлопчики. Лезьте, бо зараз бомбы зачнет кидать. Мне одной тут боязно.

— А ты зажмурься, тетка, — посоветовал Иванищев. — Когда боязно, то зажмуряются…

Немецкие бомбардировщики сбросили над железнодорожной станцией осветительные устройства — лампы, как называли их для краткости, обиходно. Неприятно мертвенным и ярким — хоть иголки на земле собирай — дрожащим светом озарились деревья, дома, пакгаузы, составы вагонов. Разноцветную феерию пулеметных трасс словно бы притушили — все затопил химический тревожный свет.

Никифором овладело знакомое чувство неприкрытости, беспомощной незащищенности от чужого враждебного взгляда. Казалось, оттуда, с неба, он виден как на ладони, и штурман уже берет его в перекрестие прицела… Хотелось спрыгнуть в темную дыру бомбоубежища-земляной щели, прикрытой слабым накатом-тонких дубовых бревен и насыпанной сверху глиной. Это хлипкое убежище защитило бы если не от бомбы, то по крайней мере от физически ощутимого взгляда, взирающего сквозь прицел.

Но прятаться первому было стыдно: никто из товарищей Никифора, квартировавших вместе с ним, еще не нюхал пороху, о передовой они знали понаслышке, а он побывал там, в самом пекле, и вдруг первым полезет в щель!.. Да и знал Никифор, и товарищи знали, что немцев интересует железнодорожная станция, а не сами Валуйки. Станцию бомбили настойчиво, чуть ли не каждую ночь. Окраинные домишки, где расквартированы десантники, — цель невыгодная, слишком рассосредоточенная.

Прожектористам удалось поймать в скрещение лучей один из бомбардировщиков. Он плыл в лучах белым, совсем безобидным на вид крохотным мотыльком, и как мотылек вдруг заскользил боком вниз среди пушистых соцветий зенитных разрывов.

Нарастающий вой бомб прорезался сквозь все другие звуки, приковал к себе внимание. На железнодорожных путях взлетел один, второй огненный столб, потом сразу несколько. Тяжелые удары сотрясли воздух, сливаясь в сплошной, заставляющий невольно втягивать голову в плечи тяжкий грохот.

— Подбили! Ага!.. — выкрикнул Шамсудинов со злым рыданием в голосе. — Попался, с-сука!

Бомбардировщик, попавшийся в скрещение лучей, выпустил шлейф дыма и круто пошел вниз, вращаясь штопором.

Гул отбомбившихся самолетов стихал вдали. На станции в нескольких местах полыхали пожары, оттуда приглушенные расстоянием неслись крики.

После отбоя долго не могли заснуть. Томились, ворочались, курили. Буговой зажигал спички и рассматривал в карманное зеркальце с гусиное яйцо шишку.

— Взводному скажи, зенитным осколком шлепнуло. Иначе неприятности будут, — посоветовал Иванищев.

Буговой промолчал, опасаясь подвоха. Он по опыту знал, чего можно ждать от языкастого коротышки. Но тот тоже молчал, и в конце концов победило любопытство.

— Какие неприятности? — спросил Буговой.

— Серьезные, брат, — охотно откликнулся Иванищев; он только и ждал этого вопроса. — Строгий арест, как пить дать! На той неделе был случай в третьей роте: утром явился один с синяком на лбу. «Упал», — говорит. Ну, упал так упал… А потом прибегает к командиру бабенка и жалуется: «Ночью ваш солдат пристал ко мне, а как я есть честная женщина, то треснула его в лоб кочергой. Обороните, — просит, — а то у меня на нынешнюю ночь может духу не хватить…»

Стали выяснять: кто таков? У него же, милашки, одного гуля на лбу. И закатали на трое суток под строгий арест. С тех пор с синяками на лбу никому не верят.

— На меня жаловаться не придут, — подумав, серьезно ответил Буговой.

— Подозрение все равно будет. Парень ты представительный, бабам нравишься. Обязательно проверят, откуда шишка. А пока суть да дело, насидишься под арестом.

— Балабон ты этакий, вот ты кто! — догадался наконец Буговой, что его разыгрывают.

Перебила ночная тревога сон. Никифор, поворочавшись полчаса с боку на бок, встал и вышел во двор. На крыльце пахнула в лицо душистая струя — цвела черемуха. Невидимая, она была где-то близко, должно быть, за саманными сараями в соседнем дворике.

Тишина стояла крутом. Пожары на станции успели погасить, и в той стороне был полный мрак. По камням мостовой на улице неторопливо процокали солдатские сапоги — прошел патруль, и снова заглохла ночь. Словно и не было недавней бомбежки, лихорадочной стрельбы, пожаров.

Никифор в накинутой на плечи шинели уселся на бревнах у забора. Запах сухого дерева и аромат черемухи навеяли воспоминания о доме, о счастливых довоенных днях, таких безоблачно счастливых или казавшихся такими из сурового сегодня, что они представлялись почти сказкой.

Никифор переменил положение, вытянул поудобней ногу, которая была ранена. Кость после ранения срослась хорошо, но ныла к перемене погоды и когда нечаянно надавишь на рубец. Он оперся спиной о забор и смотрел в предрассветное сереющее небо. Мерцание звезд над головой напоминало вспышки далеких зенитных разрывов. «Когда ж все это кончится?» — ворохнулась мысль уже сквозь сон.