Эсаулов поплямкал губами, раскурил цигарку и закашлялся. Кашлял долго и надрывно. В груди у него свистело и хрипело, как в кузнечных мехах. Откашлявшись, вытер ладонью испарину со лба и сказал:

— Стар я… Годков десяток скинуть, и развернулся бы я сейчас!

— Ты себя еще покажешь, — успокоил Поляков.

— А я ишо на молодой жениться подумываю, — ухмыльнулся Башмак. Он хихикнул в козлиную бороденку, неприкрыто радуясь, что еще полон сил и здоровья.

Раевскому надоело слушать болтовню. Плотоядные мечты этих нечаянно выплывших на поверхность бывших людей хотя и походили на его собственные, но были безобразно оголены и поэтому вызывали раздражение.

— Погоди жениться! — грубо оборвал он Башмака. — Сперва сделай, что я приказал. И хватит баклуши бить! — обратился он к остальным. — Чтоб через неделю был скомплектован полицейский отряд, а через месяц у меня на столе лежал список подозрительных лиц. Понятно?

В комнате воцарилось молчание.

— Понятно, спрашиваю?

— Мы разве когда… Такой случай, да чтобы мы… — начал петлять Гришка Башмак.

— Ты мне толком говори, — наполнился холодной злобой Раевский. — Понял, что я сказал или нет?

— Как же! Очень даже…

— Ну и шагом марш! Выполняй, что требуется.

Когда помощники ушли, Раевский поднялся из-за стола, нервно заходил из угла в угол по грязным, исплеванным половицам. Остановился у слезящегося дождем окна и, покачиваясь на носках, с руками в карманах, выдавил из себя свистящим шепотом:

— С-сволочи!..

Он не имел в виду своих помощников. И не к немцам это относилось. А ко всем и ко всему, в том числе, конечно, и к жандармскому полковнику и гебитскомиссару. Башмаку, Эсаулову, Полякову, и к мокнущим под дождем хатам с их обитателями, к теряющим листья деревьям, ко всем своим бывшим знакомым и будущим полицаям, с которыми ему придется иметь дело.

Бывший парикмахер, он долгие годы мечтал выбраться наверх, насладиться правом командовать людьми и распоряжаться их судьбами по своему усмотрению. Сейчас он получил такое право. Но оно оказалось не таким уж приятным, как выглядело со стороны. Он не сомневался в окончательном крахе Советской власти и в этом смысле не опасался за свою участь. Но он ни капельки не верил тем, кто стоял ниже его, и боялся тех, кто был над ним. Его не покидало ощущение, что он находится между двух огней, и достаточно сделать неверный шаг, как этим не преминут воспользоваться.

Раевский тосковал по своей парикмахерской. Куда спокойней брить клиентов и вести с ними ни к чему не обязывающие разговоры. Надо же ему на старости лет так круто и неразумно переломить свою жизнь! Но назад пути теперь нет. Назвался груздем — полезай в кузов. Теперь, как говорят, пан или пропал…

С утра настроение у него было препоганым, а тут еще нежданный приезд немцев, ругань с активистами, и погода хуже некуда. Он стоял, прислонившись лбом к холодному оконному стеклу. На улице сеялся мелкий осенний дождь, даль была занавешена плотной серой мглой.

Гришка Башмак взял на себя южные улицы, где он жил до самовольной реквизиции детяслей и где знал каждого в лицо. Он припоминал хаты, в которых были подходящие по возрасту для службы в полиции парни и мужчины, и, перекрестившись, вваливался за порог. Если в хате не было посторонних. Башмак подсаживался к хозяину и, по своему обыкновению, начинал метать петли слов, как заяц следы.

Самый веский довод приберегал к концу:

— Земли по гектару нарежут. А после будут глядеть: хорошо правишь службу — еще гектаришко накинут, плохо — не прогневайся. Ить благодать какая!.. Сам бы пошел, да года не позволяют — туда молодых берут. А? Ты как?.. Омуницию даровую дадут…

Насчет второго гектара Башмак придумал сам, для убедительности. Но, к его удивлению, это не производило впечатления — большинство отказывалось.

— Тамочка и делов-то с гулькин нос, — убеждал он. — Это, хлопче, не в городе: у нас тихо. Воров нету, разбойников тожа. Знай носи себе на здоровье полицайскую форму да оружию таскай для почета и представительного авторитету.

В ответ он слышал одно и то же, словно люди сговорились между собой:

— Во всем с тобой согласен и рад бы, да здоровье не позволяет. Тут ноги не хватит скоро сил таскать, а ты — оружию!..

Башмак подозрительно щурился на собеседника и ласково спрашивал, чем же он болен, коль с виду бычка за хвост скрутить может. Отвечали разное: у одного ревматизм, у другого сердце, третий говорил, пострел у него… Поди проверь, правду говорят или брешут!

— Все-таки подумай, хлопче, — Башмак брал шапку и сокрушенно вздыхал. — Дельное дело говорю. Смотри, как бы не уплыло сквозь пальцы. Желающих, их много найдется… Тебе-то я по дружбе сообщаю.

— Ладно, спасибо, — осторожно говорил хозяин, выпроваживая гостя.

Обойдя десятка три хат и уговорив всего двух человек. Башмак приуныл. Устало вытаскивал он ноги из дорожной грязи и припоминал, к кому бы еще зайти. Он дошел почти до конца улицы и хотел уже повернуть назад, но тут взгляд уперся в хату семейства Бойко. Башмак хлопнул себя по шапке: вот куда ему надо, а он чуть не забыл! Прыщеватого Петра Бойко при отступлении советских войск он подбил сорвать замок с магазина, тогда они вдвоем неплохо поживились… Петро своего не упустит, и бояться ему вроде бы теперь ни к чему — все равно рыльце в пушку.

Уверенный, что тут не откажут, толкнулся Башмак в дверь. Петро был дома, и не один. С ним сидел дружок Сашко Попруга, вдвоем они хлебали щи из глиняной миски.

— Хлеб да соль, — сказал Башмак и перекрестился в угол. От него не укрылось, как Сашко, услышав скрип открываемой двери, быстро спрятал под стол бутылку.

— Хе-хе, — пустил он в бороденку смешок. — А стаканчики-то остались… Хе-хе! Стаканчики и не успе-ел спрятать. Шельмец ты, Сашко!

— Ты чего заявился? — спросил Петро.

— Добрые хозяева к столу зовут, когда им хлеба-соли желают.

— На всех не наготовили! — обрезал Петро. — Говори, чего пришел?

Хлопцы, как говорится, были хожалые. Башмак решил, что хитрить с ними нечего, и объяснил суть дела без обычных своих выкрутасов.

— Зарплату платить будут? — спросил Сашко. И Башмак возрадовался: вот это дельный разговор!

— Тыщу рублей в месяц.

— Брешешь!

— Ну, ежели не тыщу, то семьсот обязательно, — заверил Башмак и забожился вдохновенно: — Провалиться мне на этом месте! Да чтоб мне свету божьего…

— Закрой хлебало, — сказал Петро. — Завтра придем.

— Деточки, вы ба шкалик поднесли старику… Ить я вам первым сказал. По дружбе.

— Налей ему, Сашко. И пусть уваливает.

Перекрестившись, Башмак влил самогонку в широко раззявленную чернозубую пасть.

Километров за восемьдесят от Валуек шли бои. Туда, в сторону фронта, шли составы с войсками, снаряжением, продовольствием. Назад они возвращались большей частью порожняком, реже — забитые металлическим ломом: искореженными пушками, разбитыми автомашинами, обломками самолетов. Груз этот, несрочный и десятистепеиный по важности, подолгу застревал в тупиках, вызывая почтительное и боязливое любопытство пристанционных мальчишек. Без задержки пропускались только санитарные поезда.

Бойцы авиадесантной бригады, расквартированной па окраине Валуек, судили о напряженности боев не столько по официальным сводкам Совипформбюро, сколько по количеству и грузу проходящих составов.

Как-то вечером, вернувшись па квартиру, где расположилась на постой группа десантников, Шамсудинов шлепнул на лавку с головы пилотку и объявил:

— Не я буду, если в скором времени нас в дело не сунут!

— С генералом имел беседу? — ядовито осведомился Иванищев, коренастенький, очень подвижный солдатик, из тех, что в карман за словом не лезут. Иванищев на корточках расстилал на земляном полу солому, готовясь ко сну. Рядом с ним с рядном в руках стоял нескладно-угловатый отделенный Буговой. Тараскин сидел на лавке, поджав ноги, чтобы не мешать товарищам.