— Не извольте обижаться, господин… — Эсаулов заглянул в справку, — господин Махин. Ужо я пропесочу бездельников!

А Никифор охотно шел навстречу:

— Очень жаль, господин Эсаулов, что так произошло. И, главное, в первое наше знакомство. Ведь я намереваюсь некоторое время пожить здесь у тетки Дарьи Даниловны Козловой, знаете её?

— Как же! Ить мы в одном конце проживаем, — обрадовался Эсаулов. — Я ей, сердешной, еще дров помог в одночасье привезти. Никак, на медовый спас это было… Да еще наказал: будет в чем нужда, заявляйся до меня — помогу, — беззастенчиво врал Эсаулов.

— Так вы разберитесь со своими людьми, — Никифор мотнул головой в сторону двери и, поднимаясь с табурета, спокойно протянул руку за документом. — Из уваженья к вам, поверьте… Не хотелось бы выносить сор из избы.

— Чего уж там, господин Махин! Свои люди — сочтемся, — заверил Эсаулов.

— Я, собственно, зашел, — сказал Никифор, пряча справку в карман, — чтобы оформить свой приезд.

— Какие там оформленья! — махнул рукой Эсау-лов. — У нас, чать, не в городе. Знаем о проживаньи, и ладно. А на работу мы тебя пристроим. Вот в полицию людей надоть, да какой же из тебя полицай?! — с огорченьем сказал он, глядя на костыли.

— Активно буду сотрудничать по выздоровлении, — пообещал Никифор.

— Гм… Ну, да я напишу зараз записку Крушине Иосифу Давыдовичу — он голова колгоспу… тьфу!., сельхозобщины «Вторая пятилетка». Он тебя пристроит.

На клочке какой-то ведомости Эсаулов вывел корявыми буквами неграмотно:

Расстались они, можно сказать, довольные друг другом.

Уже за воротами Никифор услышал раскаты баса Эсаулова, крывшего своих подчиненных распоследними словами.

Навстречу Никифору от плетня отделилась тоненькая фигурка. Это была Маруся. Следом за ней качнулась женщина, закутанная в старый платок.

— Мы больше часа дожидаемся, дядя Митя, — сообщила Маруся, посматривая снизу вверх острыми, любознательными глазенками.

В закутанной по глаза женщине Никифор узнал Дарью Даниловну и успокоительно ей улыбнулся.

Если лечь на спину и смотреть в блеклую просинь неба, то спокойно и тихо становится на душе. Плывут куда-то пышные, величаво чистые облака. Ветерок доносит настоенный полынью запах трав. Невидимый, заливается в поднебесье жаворонок. И словно нет ни войны, ни бесчисленных опасностей — одна беспредельная синь-голубизна…

— Э-ге-гей! Сторож! Спишь, что ли?

Никифор приподнимается на локте. К нему по тропинке идет Зоя Приданцева. На плече у нее полевой сажень.

— Косить начали? — лениво спрашивает Никифор, когда девушка опускается на траву рядом с ним.

— С утра. По старинке: серпами да косами, — говорит Зоя и — ах! — с болезненным возгласом отдергивает руку — оперлась ладонью на колючку.

Темные короткие волосы Зои от солнца порыжели на концах. В мелких и частых, как у зверька, зубах закушена соломинка. Взгляд меланхолично скользит где-то вдали — там, где курчавятся плавни и в лиловатом полуденном мареве теряются ряды хат Большой Знаменки.

Отсюда, с Мамай-горы, видна большая часть села, видны сверкающие на солнце лиманы Днепра — голубые прочерки на зеленом фоне.

На Мамай-горе баштан сельхозобщины «Вторая пятилетка». Никифор на баштане-сторож. Должность эту он получил благодаря записке Эсаулова. Хорошая должность, всеми статьями подходит Никифору: немцам от тех кавунов, что он караулит, проку не будет, а сам он может спокойно лечить ногу, да и от подозрений забронировался — работает человек, чего еще надо?! Теперь и Дарье Даниловне он не в тягость: зарабатывает себе кусок хлеба. Магическая записка Эсаулова способствовала тому, что Крушина выписал из кладовой «господину Махину» два пуда пшеницы «для поправки здоровья». То-то радости было в маленьком семействе Козловых, когда возчик дед Фаддей Комаров свалил у двора мешок с зерном! Дарья Даниловна после этого уверовала в счастливую звезду «племянника» и по ночам стала спать спокойно.

На баштане кроме зеленых арбузов и дынь под охраной Никифора небольшая полоска огурцов.

— Какие вы, мужчины, недогадливые! — повернула Зоя курчавую головку к Никифору. — Угостил бы огурчиками…

Никифор с шутливым кряхтеньем поднялся на ноги и, опираясь на палочку (он уже ходил без костылей), пошел к шалашу.

— Почему обобщаешь: «Вы, мужчины?» Разве среди твоих знакомых есть еще недогадливые? — спросил он.

У Зои порозовели мочки ушей. Вчера с гулянки ее провожал кудлатый, хмурый с виду парень — Сеня Беров, бывший киевский шофер. Они наперебой вспоминали Крещатик, Подол, воскресные вылазки на ту сторону Днепра и вздыхали о довоенных временах. Зое он нравился. Она не возражала бы, если б Сеня ее поцеловал. Но он не догадался.

— Что же ты молчишь?

Сочные, в пупырышках, огурцы застучали о землю возле Зои. Следом упали завернутая в тряпицу краюха хлеба, спичечный коробок с солью и нож.

— А что говорить? — обернулась Зоя. — Придираешься к словам, да и только! Лучше сюда обрати внимание: разве в такую тряпку хлеб заворачивают? Это же портянка.

— И вовсе не похожа на портянку, — миролюбиво заметил Никифор. — Чуть-чуть загрязнилась. Не стирать же мне ее каждый день!

— Будто сам стираешь?

— Сам, — признался он. — Смены-то у меня нет… Вот иду па ручей, тут под горой — Мамасаркой называется, — раздеваюсь и стираю. Повялится маленько на солнце — надел и пошел. Все мое ношу с собой, как говорили древние римляне.

Зоя критически осмотрела его одежду и сморщила носик:

— Горе, а не стирка… Женился бы ты.

Сказала и вспыхнула пожаром: не то что лицо, но и шея зарделась.

— О-о! — удивился Никифор. — Хоть прикуривай. Кусая губу, девушка честно призналась:

— Я подумала, ты сочтешь, я себя предлагаю в жены.

Никифор расхохотался:

— Ей-богу, не догадался! Но спасибо за подсказку: теперь будет над чем подумать.

— Ну вот! — вскричала Зоя, еще больше пунцовея. — Я не хотела!.. Я прямо скажу: замуж за тебя ни за что не пойду! Все!

— Неужели я такой уж никудышный?.. — поинтересовался Никифор.

— Ты дашь возможность хоть пару огурцов съесть?

— Пожалуйста, — Никифор демонстративно перевернулся на другой бок.

Некоторое время Зоя аппетитно похрустывала. Никифор курил. Молчанье не тяготило их. Полтора месяца они были знакомы, и между ними успели завязаться приятельские отношения.

Наевшись, Зоя сама отнесла в шалаш оставшийся хлеб и коробочку с солью, вернулась и села на прежнее место. Ногу она подвернула под себя и оперлась на руку, отчего одно плечо поднялось острым углом вверх.

— Что нужно сказать дяде? — спросил Никифор, как спрашивают у малых детей.

— Ш-шпасибо.

Зоя швырнула в Никифора огуречной очисткой. Тот в свою очередь сорвал пук травы, но послышался быстро нарастающий клекочущий гул, и Никифор непроизвольно, по въевшейся фронтовой привычке, прижался к земле.

Над головами у них по-хозяйски низко прошла девятка штурмовиков с черно-белыми крестами на крыльях. Хищные тени, напоминавшие распластанных орлов с немецкой гербовой печати, скользили по пашням, садам и черепичным крышам Большой Знаменки.

Наморщив лоб, Никифор следил за самолетами, пока они не растаяли в сизом мареве горизонта. Охота шутить у него пропала. И небесная синева уже не казалась умиротворяющей и спокойной: она была враждебно-холодной, таящей смерть в своих прозрачных глубинах.

— Юнкерсы, — мрачно проговорил Никифор. — Там умирают, а мы… Огурцы кушаем.

У Зои некрасиво перекосился рот.

— Там армия. Огромная. И то отступает, — упавшим голосом проговорила она. — А мы жалкие единицы… Что мы можем сделать?

Они избегали взглядом друг друга, потому что оба испытывали чувство неясной вины. Зоя обхватила сплетенными руками колени, лицо ее было обращено на восток. Туда же смотрел и Никифор.

— Армии составляются из единиц, — после долгого молчанья сказал он устало.