— Ну? Отправились? — бодро спросил у Маруси. Девочка должна была показать дорогу до сельуправы.

— Отправились! — эхом откликнулась Маруся.

Поскрипывая костылями, он вышел за воротца на улицу. Маруся семенила рядом и, скособочив голову, наблюдала, как ее спутник переставляет больную ногу. Они не оглянулись на Дарью Даниловну, застывшую у порога. А та дрожащей рукой мелко-мелко крестила их в спины.

До сельуправы Никифор шел под перекрестным взглядом женщин. Пригорюнившись, они долго смотрели ему вслед, силились угадать: чей же это вернулся?

К концу пути на ладонях Ннкифора набухли водяные мозоли, гимнастерку под пиджаком хоть выжми от пота. Тупо ныла больная нога, хотя он на нее не опирался, а держал на весу.

— Вон она — сельуправа, — шёпотом сказала девочка и показала на приземистое, старинной кладки здание.

Вместе с кирпичными амбарами и построенными впритык друг к другу продолговатыми сараями сельуправа представляла собой замкнутый четырехугольник. Внутрь вел один вход — массивные арочные ворота, возле которых прогуливался полицай с винтовкой.

При виде полицая в немецком мундире с желтой повязкой на рукаве Ннкифора взяла оторопь. «Повернуть назад, пока не поздно?..» — подумал он, охваченный внезапным страхом.

Но полицай у ворот перестал ходить. Остановившись, он с интересом рассматривал незнакомого человека на костылях. «Иди!» — приказал себе Никифор, подавляя малодушие.

— Дядя Митя, я вас туточки подожду, — издалека, заглушённый звоном в ушах, донесся голосок Маруси.

— Могу я видеть старосту Раевского? — спросил Никифор у полицая.

— Нема его, десь поихав, — сказал полицай, хлопая большими и светлыми, как у телка, ресницами.

— А когда вернется?

— Хто его знае, — ответил страж и поковырял пальцем в ноздре.

— А кто начальник полиции?

— Та вин же и начальник.

— К кому ж мне обратиться?

— Мабудь, к господину Эсаулову, — нерешительно посоветовал полицай.

— Он здесь?

— Туточки.

— Ага. Ну, так я к нему…

— Э-э! — полицай винтовкой загородил дорогу. — Не велено пущать.

Никифор растерялся: всего ожидал, только не этого. Сам пришел, а они не желают его видеть!

— Как же мне быть? — озадаченно спросил он глуповатого на вид полицая. Тот лишь похлопал в ответ белесыми ресницами.

— Мне нужно видеть господина Эсаулова, — громко, с настойчивостью сказал Никифор.

Полицай долго моргал, беззвучно приоткрывал и закрывал рот, наконец выдавил из себя нечто категорическое:

— Не можно!

— Ванька! — загремел из открытого окна бас. — Ты чего мордуешь над человеком? Тебе сказано було, щоб кого зря не пускав! А у человека, может, срочное ди-ло?! Я т-тебе покажу, стервецу, кузькину мать!..

При первых раскатах начальственного голоса Никифор вздрогнул и поднял лицо. В окно выглядывал бородатый мужик в таком же, как у полицая, травянисто-зеленом немецком мундире.

— Проходьте, гражданин, — пророкотал мужик, внимательно разглядывая Никифора.

Во дворе под навесом четверо полицаев играли в карты. Они удивленно вытаращились: в сельуправу приходили (большей частью за пропусками) женщины, а мужчина, явившийся добровольно, без конвоя, был явлением редким.

Поднявшись по ступенькам на веранду, Никифор очутился перед двумя смежными дверьми. Он открыл ближайшую и услышал за спиной хихиканье. Прежде чем успел заподозрить что-либо неладное, пружина захлопнула за ним дверь, и он очутился в полутемном коридоре. В нос шибануло таким густым спертым воздухом, что он невольно подался назад.

На веранде послышался топот бегущих ног, заскрежетало что-то железное. Никифор попытался открыть дверь и с ужасом обнаружил, что ее заперли.

— Пить… Пи-ить дай! — простонал кто-то в глубине коридора, а чей-то голос надрывно выкрикнул:

— Изверги! За что мучаете?!

Холодея спиной, Никифор оглянулся. Глаза, успевшие освоиться с полумраком, различили две внутренние двери, на которых висели тяжелые амбарные замки. Голоса шли из прорезей в нижних углах — в свое время здесь, очевидно, находились кладовые, и прорези были сделаны для кошек.

Теперь-то Никифор сообразил, куда он попал и почему здесь такой тяжелый, пропитанный вонью воздух. Догадался, что сидевшие в кладовках люди приняли его за полицая. На какое-то мгновение показалось, что дурные предчувствия оправдались, промелькнула горькая мысль: «Сам пришел в тюрьму…» Но потом все в нем бурно возмутилось против нелепости происшедшего. «Откуда они могли узнать, кто я таков? — лихорадочно заработал разум. — Нет, конечно, тут какая-то ошибка!..»

— Откройте! Немедленно откройте! — закричал он, барабаня кулаком по дубовым доскам.

На веранде раздался взрыв хохота.

— Я вам пошучу, мерзавцы! — заорал Никифор. — Сегодня же сообщу коменданту района!

Хохот на веранде постепенно сменился настороженным покашливанием, и Никифор понял, что выбрал верную тактику.

— Да я вас всех, с-сукиных детей, так-перетак!.. — продолжал он разоряться, и у него захватило дух от собственной наглости. — Вы у меня насидитесь в комендатуре!.. Где Эсаулов?

Эсаулов сам пришел на крики, увидел перетрухнувших полицаев и понял, что те нашкодили. А посему рявкнул на них таким голосом, что те мигом обрели несвойственную живость.

Звякнул отодвигаемый засов, и Никифор с видом оскорбленного достоинства вышел на веранду. Эсаулов смотрел на красное от гнева лицо человека на костылях озадаченно, полицаи — виновато. Все ждали, что же он теперь будет делать, что скажет?

— Господин Эсаулов, — сказал Никифор. — Мне надо побеседовать с вами.

— Милости просим, — пожевал губами Эсаулов и направился ко второй, выходящей на веранду двери. Именно в эту дверь надо было идти Никифору. Но откуда он мог знать!..

В этот день Эсаулов замещал Раевского по случаю его отъезда. Сказал Раевский, что едет в Никополь по служебным делам, но все знали — на базар. Шила в мешке не утаишь, а воз, груженный продуктами, подавно скрыть невозможно.

Усевшись за стол Раевского, Эсаулов сиял и положил слева от себя фуражку, разгладил бороду и деревянно выпрямился, словно позируя перед фотографом.

— Я слушаю, — сказал он медленно и важно.

— К великому сожалению, — начал Никифор подрагивающим от волнения голосом, — я буду вынужден, господин Эсаулов, сообщить в комендатуру…

Он продолжал тактику ошеломления, да и, собственно, ничего другого у него не оставалось. И он, как говорится, попер напролом:

— Я усматриваю крупные непорядки, наносящие вред нашему общему делу. Вы сами видели в окно, как часовой не пропускал меня в сельуправу. А если я пришел сообщить о спрятавшихся коммунистах…

— Где? Каких? — выдохнул заместитель старосты.

— Это я к примеру, — пояснил Никифор. — Но в случае обнаружения подозрительных лиц, как это было в Каменец-Подольске, я сочту долгом сообщить об этом. Тамошний комендант лично благодарил меня за сотрудничество.

Никифор остановился, чтобы дать собеседнику оценить значимость сказанного. Эсаулов прикрыл глаза кустистыми бровями, гмыкнул и вновь неестественно выпрямил спину. «Позвоночник у него болит, что ли?» — успел подумать Никифор, вытаскивая из кармана справку, написанную Зоей Приданцевой. Он протянул ее Эсаулову таким образом, чтобы была видна печать с немецким крючконосым орлом.

С важным видом Эсаулов развернул документ. Прежде чем приступить к чтению, зачем-то вынул из кармана карандаш, затем достал крохотный дамский платочек и дотронулся им до носа, хотя видимой надобности в этом не было. Все его движения отнюдь не были рассеянными, а носили торжественно-показной характер.

«Зачем он ломается передо мной? Какая в том надобность?» — не без удивления подумал Никифор. Мелькнула догадка: «Он играет роль начальника, повторяет чьи-то жесты!» От того, что он понял, Никифору стало весело, и он внезапно успокоился.

Между тем заместитель старосты напряженно раздумывал: «Черт его знает, в самом деле — нажалуется еще!.. Этот хромой связь с немцами имеет, недаром у него документ… Вызовут в комендатуру, а там доказывай, что не верблюд…» Поразмыслив, Эсаулов пришел к выводу, что ему следует вести себя осторожно.