Афанасий Николаевич гребет, слегка раскачиваясь, его лицо то приближается, то уплывает в темноту. «Природы любитель» — не зря же он так сказал, приглашая на рыбалку.

— Теперь уж буду приезжать, — пообещал Андрей Фомич и посоветовал: — А старуху эту давай уж не будем шевелить.

И услыхал, как Афанасий Николаевич вздохнул:

— Намылят мне шею в случае чего. Да и тебе тоже. Ты учти, речка эта, Сылва, она на вид только такая девочка невинная. Протекает она между гор, а им воды для нее не жалко. Страшное дело тут может получиться…

— Ничего не будет. Ты зону затопления знаешь?

— Инженеры планируют… А вот как поплывет Анфиса, будет нам зона с колючей проволокой.

— Расписку с нее возьми, — несколько пренебрежительно посоветовал Андрей Фомич.

— Ага, — поняв его, подхватил Афанасий Николаевич. — Будем распиской трясти: дорогие граждане судьи, она сама, а мы не виноваты… — Круто повернув лодку, он добавил: — Акт придется писать.

Это понятно, акт — документ, объясняющий суть дела, расписка — перестраховка.

Под днищем заскрипел песок. Приехали. Складывая весла по бортам, Афанасий Николаевич сказал:

— Намылят нам шею за эту чуткость.

— В первый раз, что ли?

— Это так. Ну, всего. Вот смотри, как в гору влезешь, кирпичный завод увидишь. Красные лампочки на трубе. На них и держи. А там прямо по дороге. Да не опоздай: другой электрички до утра не будет.

Это уж он кричал, когда Андрей Фомич, в темноте преодолевая каменистую гору, неторопливо лез вверх.

Было замечено, что воспитательница Алла читает детям совсем не те стихи, какие рекомендованы, а какие-то свои, доморощенные. И эти стишки прилипают к ребятишкам, как репей. Дети прыгают на солнечной площадке среди большого зеленого двора и самозабвенно выкрикивают, прихлопывая ладошками:

И Алла тоже хлопает в ладоши и выкрикивает бойкие стишки вместе со своими подопечными. И в то же время она не забывает присматривать за ними, за всеми их повадками, угадывает их желания и, главное, намерений, подтягивает штанишки, утирает носы, мирит и карает, учит соблюдать законы и вообще властно управляет вверенным ей микромиром.

Дело это сложное, и не мудрено, что она проглядела одного из своих подданных — Леньку. Ему скоро исполнится семь лет, он у нее в группе самый старший и ее тайная любовь. Тайная потому, что единовластному правителю высказывать явно свою любовь или неприязнь не полагается, невзирая на то, маленький это мирок или большой мир. Тут все должны быть равны друг перед другом.

Ленька сидел на корточках у забора притихший и что-то обдумывающий. Уж она-то знала Леньку — зря не притихнет.

— Ты что надулся?

Как и всякий общительный человек, он откровенно поделился своими горестями:

— Зайчика жалко.

— Ну что ты! Их в лесу полно.

— А он их всех там перестреляет.

Она знала: самое верное — это не выдумывать ничего утешительного, Леньку не обманешь, ему надо говорить только правду.

— Не накручивай. Ты прекрасно знаешь, что это просто такое придуманное стихотворение.

И тут она просчиталась: никаких «придуманных стихотворений» на свете не существовало. Стихотворение это или сказка — все равно. Это — жизнь. Он промолчал, а ее отвлекли другие, более определенные заботы, и она скоро забыла про этот случай. Она думала, что и Ленька забыл про зайчиков, которые, отсчитав до пяти, отправлялись на прогулку, рискуя своей непрочной заячьей жизнью.

А он ничего не забыл.

Зоя Петровна, заведующая детским домом, взяла Аллу под руку и увела к себе в кабинет, чтобы разрешить свои сомнения или пресечь чужие заблуждения. Она еще не знала, как отнестись к некоторым действиям Аллы как воспитательницы.

— Ты читаешь с ребятами это стихотворение… — начала она.

Алла вспыхнула. Она была рослая, румяная девушка и все переживала бурно, откровенно и не умела скрывать ни своих чувств, ни своих мыслей.

— Какое стихотворение? — перебила она.

— Ну, это, про зайчика…

— Так что?

— Нет, я еще ничего не говорю. Но ты-то сама как думаешь? Там такие слова: «Умирает зайчик мой». Зачем это?

— Во-первых, это не стихотворение, а просто считалка. А потом, вспомните, в семье Ульяновых, когда еще Володя был маленький, пели про козлика: «Остались от козлика рожки да ножки».

Это прозвучало так убедительно, что Зоя Петровна смутилась:

— Да! Ну да, да! Я только к тому, как это с точки зрения педагогической…

С тех пор как ее назначили заведующей детским домом, она все боялась не сделать бы что-нибудь не так, как надо, не допустить бы ошибки. И оттого, что женщина она была не очень грамотная, но решительная и властная, то ошибки допускала, и довольно часто. Исправляла ошибки, как свои, так и чужие, тоже решительно и скоро, не успев даже подумать, надо ли исправлять, да и вообще, была ли ошибка.

Детский дом был для нее и родным домом, и семьей, потому что ничего другого у нее не было. Все эти вот воспитательницы, нянечки — ее дочери, ну а ребятишки, естественно, внуки. И она всех их любила привычной материнской любовью, которую не очень-то замечают, когда все идет гладко, и принимают как должное, если застигнет беда.

— Ладно, иди, — сказала она. — Не люблю, когда таким маленьким о мертвом говорят. Не надо бы их зря беспокоить.

— Да они и не думают об этом, очень им надо, — беспечно ответила Алла, сама не испытывая никакого беспокойства. — Малы они еще для каких-нибудь таких сложных мыслей.

«А и сама-то ты невысоко еще над ними выросла», — подумала Зоя Петровна.

Леньке семь лет. В детском доме он переросток. Его не переводят в другой детский дом только потому, что он здесь живет с самого основания и к нему так все привыкли, что не хотят и думать о расставании. Хотя Ленька самый беспокойный и уже не раз убегал, но все равно другого дома и другой семьи у него нет и, кажется, не было никогда.

До самого последнего времени Ленька и сам так думал, считая, будто всей родни у него только и есть, что тетя Алла, тетя Надя и самая главная тетя — заведующая Зоя Петровна. Есть еще тетя, которой все побаиваются, наверное, потому, что она доктор и все обязаны выполнять все, что она скажет. Зовут ее Тамара Михайловна.

За что ее все боятся, этого Ленька никак не может понять. Совсем она не строгая. Она скорее веселая и добрая. У нее черные блестящие глаза, про которые нянечка тетя Аня говорит со страхом: «Все скрозь видит!»

А Леньке смешно: он-то никого не боится и, желая показать свое бесстрашие и ободрить всех своих, кричит:

— Тамара, привет!

И не понимает, отчего всех это пугает еще больше. Зоя Петровна строго замечает:

— Ты у нас самый большой и должен пример малышам подавать.

— А как подавать?

— Говорить надо: Тамара Михайловна.

— Длинное очень слово. — Ленька смеется. — Я не выговорю.

— Ты еще и не такое выговоришь. Можно подумать, что ты у нас самый невоспитанный, хотя и самый старший и уже очень давно живешь с нами.

Давно! Если по правде говорить, то другой жизни он и не знает. Живет и живет в детском доме. Сколько ребят за это время ушли в новые семьи, и, как он слышал, все они были счастливы. А на Леньку никто и не смотрит, никто не собирается его усыновлять. Наверное, оттого, что он рыжий. Других причин он не видел и не верил, когда ему говорили, будто всему виной — его солидный возраст: почти семь лет. У человека с таким жизненным стажем уже есть прошлое, которого он никогда не забудет, а это помешает ему прочно прижиться в новой семье. Предпочитают усыновлять самых маленьких, не знающих никакого прошлого.