Несколько дней шли пленные через разные города и деревни. Восточная Пруссия тонула в море флагов и плакатов, прославлявших великую победу фюрера над Польшей.

Пленные, выбившиеся из сил, грязные, голодные и страдающие от жажды, едва добрались до Ольштына. Там находился крупный сборный пункт, куда по разным дорогам сгоняли тысячи таких, как они. Специалисты из вермахта сортировали прибывших, составляли новые колонны и отправляли их в стационарные лагеря для военнопленных — шталаги.

Через несколько дней и Загдан попал в новую колонну. Ее вскоре отправили на вокзал в Ольштыне и разместили в смердящих калом и мочой вагонах для перевозки скота. В них пленные могли только стоять.

Застучали колеса вагонов, и состав тронулся. Загдан стоял, прижатый к стене вагона, и через небольшую щель читал написанные на чужом языке названия мелькавших станций. Поезд шел на север. Жар у Загдана прошел, рана на виске засохла. И хотя он чувствовал себя все еще слабым, апатия первых дней после поражения постепенно проходила. Он решил бежать. И верил, что совершит это.

За те ночи и дни, которые Загдан провел в плену, он не раз размышлял о своей жизни. В тридцать лет он был один на свете. Он плохо помнил убогий родной домишко в предместье Белостока и родителей, которых скосил тиф во время первой мировой войны. Вспоминал горькое детство, проведенное у далеких родственников, четыре года школы и трудовую деятельность: продавец газет, посыльный в отеле, пастух, поденщик на сезонных работах в Восточной Пруссии, а затем и тяжелая, изнуряющая работа на железной дороге. Воспоминания не были романтичными, однако Загдан не жалел об этих годах. Возвращаться с войны ему также было не к кому, хотя Веронику он знал уже много лет, но их не связывало глубокое чувство. Был он человек простой, и ему были чужды возвышенные переживания. Волна чувствительности накатывалась на него при воспоминании о полях, колышущемся под ветром хлебном море, об августовских лесах и озерах, о прогулках по зеленой Липовой улице в Белостоке, о земле, в которой покоился прах его дедов и отцов. Он верил, что это и есть та родина, за которую стоит даже погибнуть.

Колеса вагонов равномерным стуком отмеривали километры. Загдан с трудом опустился на колени и стал изучать доски под ногами. Сверху они были изъедены старостью, мочой и ободраны копытами скотины. Рядом с ним опустилось несколько пленных. Они шепотом перебросились между собой несколькими словами, затем Загдан вытащил из рукава нож. Дерево с трудом поддавалось железу, однако щель все больше расширялась.

Проходили часы, а Загдан самозабвенно проделывал в полу вагона все большее отверстие. Время от времени его сменяли двое других пленных, но ему казалось, что они работают слишком медленно, и он отбирал нож и, сколько хватало сил, резал доски. Пот заливал ему глаза, от напряжения дрожали руки, но он не останавливался ни на минуту.

Поезд шел дальше. Иногда его останавливали перекрытые семафоры, и тогда солдаты конвоя осматривали двери и окна вагонов. Однако ничего подозрительного не обнаруживали.

Начинало смеркаться, когда вдали показались башни большого города. Поезд снова остановился. Из обрывков разговоров, которые вели за стенами вагонов конвоиры, пленные поняли, что они подъезжают к Кенигсбергу.

К этому времени Вавжинец Загдан проделал отверстие в полу вагона. Вытерев рукавом лицо и вспотевший лоб, он спрятал нож и прильнул глазами к щели в стене вагона. Вдоль пути проплывали темные дома предместий, фабрики, склады. Наконец поезд подъехал к большой товарной станции. Повсюду — ряды вагонов, краны. Станция была затемнена, и только кое-где вспыхивали фонари железнодорожников.

Загдан решился. Он должен был это сделать прежде, чем поезд остановится и его оцепит охрана.

Он встал на колени, молча пожал руки своим помощникам, которые также намеревались бежать. Просунув ноги в отверстие, он медленно протиснулся через него всем телом и на момент повис на руках. Стучали колеса вагона, скрежетали на стрелках. На какое-то мгновение его охватил страх, но назад пути уже не было. Он разжал руки, мгновенно наклонился вперед и упал между рельсов.

Какой-то железный стержень ударил ему в голову. И тут же он почувствовал сильную боль в коленях и локтях. На несколько мгновений у него потемнело в глазах, но он инстинктивно прижался к шпалам. Над ним с грохотом продвигались оси вагонов. Это длилось целую вечность.

Наконец все утихло. Он осторожно приподнял голову и осмотрелся. Слева и справа стояли составы товарных вагонов. Впереди удалялись красные огни на заднем вагоне эшелона с пленными. Он продвинулся влево, дополз до вагонов, перебрался на другую сторону, потом еще через один состав, вскочил в будку тормозного кондуктора и запер за собой дверь. Запыхавшийся от напряжения, возбужденный, он только теперь заметил, что с разбитой головы по шее стекает кровь, брюки прилипают к окровавленным коленям. Он приложил платок к ране на голове и прижал его фуражкой.

Загдан был свободен. Однако это была мнимая свобода — ведь он находился в Пруссии, в стане врага. Он почувствовал себя страшно одиноким, и это причиняло ему куда большую боль, чем горящая рана на голове и разбитые колени. Когда он задумал побег, когда резал доски в полу вагона, он не думал о том, что будет дальше. Он хотел только одного — быть свободным. И в эту минуту он был свободен. Понемногу он успокоился и уже трезво обдумывал, что ему нужно будет сделать за эти длинные ночные часы. Он уловил характерный запах вокзала и пульс его работы. Все это было ему близко, он сжился с этим за многолетнюю работу на железной дороге.

Однако он быстро отбросил от себя все эти мысли. Достал пистолет, загнал в ствол патрон и сунул оружие в карман. Вдруг он услышал шаги. Кто-то шел, останавливался, снова шел. Загдан осторожно высунул голову из будки и посмотрел в ту сторону, откуда долетал приглушенный отзвук шагов, Несмотря на темень, он заметил человека. Это был железнодорожник. Он шел с фонарем вдоль вагонов, около некоторых останавливался и что-то записывал.

Загдан прикрыл дверцу будки. «Вот он, единственный подходящий случай», — мелькнула мысль. Да, он воспользуется им. Обязательно! Он тихо прикрыл дверь и с громко стучащим сердцем, весь напряженный, словно натянутая до отказа тетива лука, приготовился к прыжку. Первый раз он должен был убить человека не на расстоянии выстрела из ручного пулемета, а вблизи, рядом с собой.

Немец задержался у соседнего вагона. Загдан видел свет его фонаря, даже слышал дыхание. Секунд через двадцать луч фонаря скользнул вниз, и вновь захрустел шлак под ногами двинувшегося в сторону будки немца.

Загдан непроизвольно подался чуть назад. Секунда, две — и через щель он увидел силуэт железнодорожника. Загдан толкнул дверцу, оттолкнулся и, словно рысь с дерева, бросился на идущего.

Прыжок был точным. Прежде чем коснуться ногами земли, он левым предплечьем уже намертво обхватил шею немца и затащил его под вагон. Загдан дышал тяжело, хрипло и весь дрожал от нечеловеческого напряжения. Он лихорадочно стал снимать с немца железнодорожную форму. Затем забросил его в пустой вагон, закрыл, а сам вскочил в будку и переоделся.

Одежда немца оказалась немного тесноватой, но в общем подошла. Он надел на голову железнодорожную фуражку, пистолет сунул за пояс, гранату положил в карман, взял в руку фонарь и спрыгнул на землю.

Был уже поздний вечер, но где-то вдалеке на станции продолжалась работа. На соседних путях переводились составы вагонов, пыхтели, выпуская пар, локомотивы, а от порта долетали приглушенные отзвуки судовых сирен.

Загдан долго стоял, прислушиваясь. Он размышлял, как ему вырваться из этого лабиринта путей, вагонов, семафоров. Помня, с какой стороны прибыл его эшелон, он решил идти именно туда. Он тщательно заслонил свет фонаря и двинулся осторожно, чтобы не наткнуться на кого-нибудь. Людей он видел только издали, и то редко.