Вообще, Пушкин быстро менялся, быстро рос, и первые лицейские годовщины его не больно привлекали. Он вообще на них не бывал. Ссылки, череда увлечений – ему было не до этого.
На первых встречах, совершенно беспафосных, в протоколах бывшие лицеисты шутя называли себя «скотобратцы». В 1820 году, когда Александр сказал, что Пушкин наводнил Россию возмутительными стихами и надо бы его в Сибирь, считается, что его отмазал Энгельгардт. И вместо Сибири Пушкина выслали на юг. В 1825 году, не имея возможности приехать на встречу, Пушкин посылает вместо себя стихи, лучшие стихи, которые он когда-либо написал. Главное в настрое этих стихов – не выстроенные единственно точные рифмы («роняет лес багровый свой убор» и так далее), а мучительная тоска по лицейскому братству. Тому самому, которое они еще недавно называли «скотобратством». Когда они и ссорились и налетали на постоянные неприятности, говорили друг другу дерзости… Но они были спаяны высочайшей целью, предчувствием своей высокой судьбы, сознанием избранности, сверходаренности. Ведь из них растили гениев.
Есть фантастический рассказ, в котором по сюжету из талантливого мальчика хотели вырастить гениального поэта, поэтому не давали ему читать ничьих стихов. И когда этот ребенок увидел красоту осени, он воскликнул: «Роняет лес багряный свой убор». Ведь лучше сказать нельзя.
В этой замкнутой среде каждый из них достиг в своем роде совершенства! И даже Кюхельбекер, если не рассматривать его как гениального поэта (Тынянов-то рассматривает), то это гениальный трагический персонаж, Пьеро русской литературы. Ведь по-гегелевски не то прекрасно, что красиво, а то, что доведено до совершенства, до идеального логического предела. И в этом смысле Кюхельбекер был идеальным посмешищем. Все они достигли абсолютного совершенства на своих путях. Пущин, обожаемый всеми – идеальный рыцарь и лучший друг, Пушкин – лучший поэт, Матюшкин – лучший мореплаватель. И даже Корсаков, который прожил лишь 20 лет, тем не менее остался первым трубадуром, первым мастером авторской песни в России («пришел кудрявый наш певец»). И даже Мясоедов, по кличке Мясожоров, не пропускал у себя в Туле ни одного лицеиста, чтобы не задать обед в его честь, даже он гениален как пример гениального русского обжорства. Яковлев – идеальный паяц, для которого нет ничего святого – гениален в своем роде… Это сообщество гениев выращено в искусственной среде, но среде абсолютно идеальной. Вот по этому сообществу гениев томление и тоска Пушкина! Разлуку с этим он мучительно переживает. И с каким чувством мы это перечитываем:
Писарев, который в Петропавловке пишет свою статью «Пушкин и Белинский», искренне рыдал над этими стихами и поэтому над ними так глумился. Да, да, пусть «несчастный друг» напьется и «приобретет себе багровый нос, который и будет изображать собою часть отрады, вырванную им у коварной судьбы». Циничный одиночка Писарев плачет над этой верной дружбой, которой сам был лишен.
Еще два момента кажутся мне принципиально важными. Первый – отношения Пушкина с Энгельгардтом. Второй директор лицея, Егор Антонович, входил с лицеистами в непозволительно доверительные отношения. Они все были с ним в переписке. Даже Пущин писал ему из Петропавловской крепости. Знаменитое письмо, что «даже Кюхля был в заговоре…» Представить себе более комического зрелища, чем Кюхля на Сенатской площади, нельзя. Кюхля ходил там с огромным пистолетом, но ни в кого выстрелить не мог. Это вот в письме посмеялись над Кюхлей. А что касается отношений с Пушкиным, то Энгельгардт писал, что не было более поверхностного ума, такого бездушия и полного отсутствия морали! И вот загадка – Пущин удивлялся: что Пушкин так ссорится с Энгельгардтом? Он ведь прекрасный человек, все мы бывали у него дома, общались с его дочерями, слушали фортепиано, жена держала прекрасный салон… Все мы его любили. Почему же с Пушкиным у него так не сложилось? Даже есть воспоминания, как Энгельгардт подошел к Пушкину, уговаривать его приходить к нему, они обнялись в слезах, а через 5 минут, когда Энгельгардт подошел напомнить о приглашении, то увидел, что Пушкин от него что-то прячет. Это была чудовищная карикатура и злейшая эпиграмма на него, с которым только что обнимался в слезах!
Можно догадаться, в чем тут дело. Второго директора Пушкин не мог полюбить так, как любил первого. Пушкин был верен первому. Самое странное, что ему не нравилась доброта Энгельгардта и то, что он такой хороший человек. Пушкин видел в этом какую-то фальшь. И в Энгельгардте действительно доброта сочеталась с эстетической и этической глухотой. Он пишет: «ну что такое Пушкин? Был блестящий талант, пишет все хуже, а его «Борис Годунов» совсем слаб». Это отзыв о лучшей пьесе в мировой литературе! Ее ставят на уровень Шекспира и даже выше. Этот пример доказывает, что русская педагогическая утопия не должна строиться на слишком теплых чувствах. Школьника надо уважать, любить, но держать дистанцию. А входить с ним в нежности, звать домой – это уже заискивание. Учитель должен быть немного полубогом. И ученик тоже должен быть полубогом – он нас переживет…
И второе важное соображение. Не может быть хорошего образования в педагогической утопии без контактов с первыми лицами государства. Не в смысле власти, а в смысле духовного авторитета. Ничем не был бы лицей, если бы в 1814 году Державин не приехал принимать переводные экзамены за первый цикл.
Перед тем, как набирать новых мелких, устроили открытый экзамен для старших. Разбирались сочинения, Державин слушал в полусне стихи. Все помнят Дельвига, который мечтал поцеловать руку, написавшую «Водопад» и все помнят, что спросил у него Державин при встрече. И, конечно, все помнят, что Державин успел обнять Пушкина, поцеловать его курчавую голову, оросить слезами, благословить. И когда кто-то из учителей сказал, что со стихами у Пушкина хорошо, но вот в другом… Державин просто вскричал: «Оставьте ЭТОГО ПОЭТОМ!» Без Державина, без визитов первых лиц государства не было бы лицея в самом прямом смысле.
А закрытие лицея, в отличие от помпезного открытия, было подчеркнуто скромным. И хоть Александр стал уже другим, это уже Александр, забывший про реформы, но он все-таки пришел по этому перешейку из дворца, и сказал речь: «паче всего берегите доброе имя»…
И пришел с ним новый министр просвещения. Конечно, грустно, что лицей к этому времени перестал быть символом новой педагогики. И посещавший его Александр был не тот «Благословенный», а отказавшийся от реформ, приблизивший Аракчеева. Пушкин не преминул написать в эпиграмме «Двум Александрам Павловичам: «Зернов! хромаешь ты ногой, Романов головою». Но все равно, посещение Александром этой своей закончившейся бывшей педагогической мечты – горькое и печальное, но оно было. И без таких визитов в учебное заведение не будет хорошего образования. В школу должен приходить писатель, журналист. В школу должен приходить музыкант, живописец, режиссер… Без этого живого контакта с лучшими людьми государства образование бессмысленно. И я убежден, что когда нам придется (а нам придется) выстраивать новую педагогическую утопию, нам поможет опыт лицея. Он бесценен.