У нашего старосты глаза на лоб полезли. Уж не ослышался ли он? Неужели от одной только чарки вина так уши заложило, что всякая чушь слышится?

Да, видать, чарка ни в чем не виновата была, потому что барон все так же милостиво и дальше речь ведет:

"Вы сидите на моей земле, так как десять лет назад я от ныне умершего рыцаря пана Ладислава за его долг всю эту землю, луга и леса получил в полную мою собственность и с тех пор все это есть мое владение. А чтобы у вас на этот счет никаких сомнений не было, глядите... - И достает большую грамоту на пергаменте и с, восковой печатью. - Вот, - говорит, - бумага, а в ней сказано, что пан Ладислав из Тышнова отказывает мне, барону Оттону фон Зинненштраль, все пашенные земли, луга И леса, что находятся в пользовании у крестьян деревни Листовы".

"Как же это может быть? Мы ведь покойному пану Ладиславу уплатили за землю! - говорит сам не свой староста. - И грамоту от пана получили, да еще с большой печатью".

Барон только хохочет, заливается:

"Значит, покойник пан Ладислав попросту вас, олухов, надул и продал вам чужое добро!"

Перестал барон смеяться и заговорил по-другому, строго и круто:

"Так вот, староста, чтобы много не толковать: ко дню святого Августина убирайтесь вон из деревни. А о недоимке в другой раз побеседуем".

Староста наш словно окаменел, сидит и слова вымолвить не может, как будто кто его дубинкой по темени стукнул. Тут подходит к нему аббат и этак сладко говорит и мужика ручкой своей обнял ласково, прямо как отец родной;

"Не горюй, - говорит, - староста. Раз земля не ваша - спорить глупо. Все равно придется уходить. Но, по нашему христианскому милосердию, я могу вас всех взять к себе на монастырскую землю. Пустопорожних земель у нас хватит. Можете приходить и селиться, леса на халупы дам, будете жить да жить... Сначала, конечно, как верные дети нашей матери - святой католической церкви, грамоту составим и вы все на кресте и евангелии присягу принесете в том, что сами вы все и потомки ваши переходите по доброй воле под власть святой обители и телом и душой на вечные времена. Будете работать на святую обитель три дня в неделю летом и два зимой, оброк и прочее потом установим. Соглашайтесь, дураки, пока не поздно, и благодарите господа бога и святую обитель за милосердие к вам!"

Староста наш - ни слова, шапку схватил и в деревню бегом...

Брат мой, как услыхал новость, сказал:

"Мошенники они проклятые все - и аббат и барон! Ни шиша мы им не дадим! И уйти не уйдем".

А старый Амос советует:

"Надобно надежных людей в Брно с нашей грамотой послать в земский суд, чтобы дело наше на свет божий вывести",

Посудили на вече, порядили и послали в земский суд старосту и еще двух стариков. Пришли наши ходоки в земский суд. А чертов барон уже там побывал. Пока наши там стояли да по сторонам зевали, не зная, к кому подойти, к ним самим выходит какой-то пан, важный такой и с золотой цепью на шее.

"Вы из Листовы пришли?" - любезно так спрашивает.

"Да, да, из Листовы. А откуда пан знает?"

"Я, - говорит, - все знаю, и то, что вас барон обижает, все уже слыхал".

Наши, конечно, рады-радехоньки.

"А милостивый пан не рихтарж[23] будет?" - спрашивают.

"Я есть главный рихтарж и ваше дело сам поведу. Грамота ваша с вами?"

"С нами, с нами! Вот, пожалуйста!" - и вручили пану нашу грамоту.

Рихтарж оглядел ее, прочитал от буквы до буквы, свернул и говорит:

"Дело ваше, добрые люди, перед богом и законом правое. Грамоту пока я оставлю у себя, а вы приходите ко мне сюда через неделю в четверг, все будет решено. Ступайте с богом!"

Наши домой поспешают и радуются: есть еще правда в Моравии! Пришли в деревню и всё рассказали. А Матей сказал:

"Все ж таки не напрасно ли вы ему грамоту оставили? Не вышло бы чего..."

Мужики же наши только посмеялись над подозрительностью Матея.

Точно в назначенный день наши ходоки явились в земский суд. Спрашивают главного рихтаржа. Их провели в большую комнату. Видят, сидит там совсем другой пан.

"Что вы хотите? Я есть главный рихтарж".

Наши смутились и рассказывают ему, как и что случилось.

"Давайте вашу грамоту!" - грозно говорит пан.

Наши спрашивают:

"А где же тот пан рихтарж, что с нами говорил?"

А над ними смеются: это вовсе не рихтарж был; пан рихтарж - вот этот пан, а мы, мол, не знаем, кто с вами, олухами, говорил. Где, говорят, ваша грамота?

"Пан рихтарж взял".

"Ну так ищите того пана и пришлите грамоту, а пока голову не морочьте, и пускай вас черт уносит".

Ну, и в шею вытолкали наших ходоков. Вернулись они сами не свои. Вот тебе и правда в Моравии!

И дождались мы черного дня. Как сейчас помню, случилось это в самый день Сердца Иисусова. Карел жал в поле пшеницу, а мы с Матеем складывали снопы. Ох, и пшеница же была! Словно золотые зерна!

Да. Убираем мы, складываем снопы, вдруг прибегает Вышек - пастушонок деревенский. Бежит и кричит:

"Паны аббат с бароном и с ними конных толпа в деревню поехали! Грозятся!.."

Бросили мы работу, побежали на деревенскую площадь. Видим, верно: приехали верхами аббат наш да барон, а с ними человек двадцать конных кнехтов,[24] и все вооружены. Аббат с бароном слезли с коней и на холмик взошли, что посреди площади у нас возвышается, Велели звонить в колокол, чтобы народ весь собрался. Ну что ж... Онеш, что в часовне прислуживал, сейчас полез на звонницу и стал трезвонить. Народ стал сбегаться. Барон как крикнет:

"Собирайтесь - и чтобы к завтрему никого тут не было! Я вас научу, как на вашего барона жаловаться!"

Зашумели все, зароптали. Как это так - бросить всё и уходить? А куда уходить? Кругом все земли заняты. Только к аббату.

Гляжу, Матей вышел вперед, встал и крикнул, да так зычно:

"Нет, не будет этого! Бог даст, не будет!.. Люди! Никуда не уходите, не слушайте немецких жебраков-кровопийц! И чтобы мы шли в рабы к этим толстопузым капюшонникам, к этим дармоедам? Нет, люди, не будет этого! Пускай у себя в Баварии такие порядки заводят. Мы - мораваны!" Нрав у Матея был твердый, как кремень был мужик. Народ зашумел, загудел, барону да аббату кулаки кажут. Тут барон покраснел от злости и стал ругаться, как последний бродяга:

"Связать этого бездельника да на этом дереве и повесить! Живо!"

Несколько кнехтов бросились к брату. Он же выхватил кол из тына да на них:

"А ну, подходи!"

Барон тут что-то по-немецки приказал; глядим - кнехты копья наклонили, повытаскивали мечи и начали народ оттеснять в угол площади. И оттеснили. Матей остался один с колом в руках. Гляжу, его окружили человек пять кнехтов баронских с дубинами в руках, один же сзади подобрался да как хватит брата по голове дубиной - брат тут же на землю, словно мешок, и свалился. Я кинулся на выручку. Только добежал, как меня какой-то здоровенный баварец тоже с размаху по голове дубиной треснул - сразу в глазах темно стало, и я без памяти на месте остался. Сколько лежал, не знаю.

Только очнулся я - чувствую, кто-то воду мне на голову льет. Открываю глаза - стоит Божена, вся в слезах, трясется и из кувшина поливает мне голову. А в голове стоит звон, словно на звоннице на пасху, и такая боль в голове, что не могу шею повернуть.

На площади тихо. Барон с аббатом стоят на пригорке, ухмыляются и на что-то друг другу показывают. Я глянул и обомлел. На дубе, что возле нашей часовни, на большом суку висит Матей; весь он вниз вытянулся и только покачивается туда-сюда, туда-сюда. У его ног лежит Власта, вся трясется и причитает, да так жалобно... Народ в углу площади, окруженный конными, тоже как завороженный глядит на мертвого Матея и молчит.