Баоса взглянул на лежавшего рядом Богдана — мальчик спал, приоткрыв пухлые губы.

Ганга выкурил трубку и засобирался домой. Его пригласили прийти утром позавтракать.

Вскоре женщины постелили постели, и все улеглись спать. Баоса тоже лег со всеми вместе и продолжал думать свою тяжелую думу.

Был храбрый охотник, прозвали люди крикун-старик, все дети боялись его, слушались, не смели перечить ни одному слову, а теперь он сам стесняется их, слова сказать боится, робость заморозила язык. Когда же это ты, Баоса, своей храбрости лишился? Когда, в каком году к тебе старость подошла? Неужели ты не можешь, как в прошлые годы, прикрикнуть, чтобы дом задрожал, припугнуть, чтобы у них жилки затряслись? Сделай это, соберись с силами и в последний раз прикрикни. Тебе внук нужен в помощники. Будет он возле тебя — ты себя еще будешь чувствовать охотником. Не будет его — ты уже дряхлый человек. Ведь этот мальчик тебе силы придает, ты хочешь передать ему свою былую ловкость, свой опыт, свое мастерство, передать все, чему научился за свою жизнь; хочешь, чтобы он был твоим вторым «я». Для этого ты живешь. Разве ты дождешься, когда подрастет Хорхой? Нет, тебе этого не дождаться. Ты должен завтра утром начать разговор. Кричи, требуй, будь прежним Баосой, и ты должен добиться своего.

От этих мыслей его отвлекли молодые охотники. Они шептались, целовались тут рядом, и старик радостно подумал: «Как в старое время в большом доме».

Наутро перед завтраком пришел Ганга, сел возле Баосы, закурил прокопченную трубку. Тут Баоса подозвал к себе Поту и Идари.

— Дети мои, у вас глаза острые, все подмечают, — глухо начал он.

Пота переглянулся с женой, он уже понял, о чем поведет разговор старик, и сжал руку Идари: будь, мол, спокойна. Ганга вынул трубку изо рта и удивленно уставился на Баосу.

— Все вы подмечаете, — продолжал Баоса, глядя на свои острые колени. — Вы сразу заметили, наверно, как я состарился. Другие боятся в этом сознаться, а я не боюсь. Я знаю, что мне осталось совсем намного жить, но я не боюсь смерти. До вашего приезда плохо было со мной, все ломило, еле вставал. Но когда я увидел вас, увидел внука — все болезни ушли от меня, без камлания шамана сами ушли.

Идари вдруг тоже поняла, к чему ведет отец, и побледнела.

— Теперь я совсем здоров, сами видите, — продолжал Баоса, — поясница не болит, ноги не ломит, грудь не давит. Вы, дети мои, вылечили меня. Богдан меня вылечил.

— Хочешь сдержать свое слово? — тихо и жестко спросил Пота.

— Слово свое я помню, — вдруг зло ответил Баоса и взглянул в глаза Поты. — Я тебе никогда не напоминал об этом, и ты не напоминай.

— Зато все равно в сердце держишь.

— Может, и держал, да не твое это дело.

— Сына хочешь отобрать и вдруг — не мое дело?

Баоса опять опустил глаза.

— Не отобрать хочу, — прошептал он, — пойми меня, сын мой, не отобрать, у меня нет теперь прежней силы. — Старик замолчал, и все заметили, как задрожали у него руки. Никто ничего не мог сказать, это было так неожиданно, что все словно потеряли дар речи. Идари с ужасом смотрела, как капля за каплей падали светлые следы на колени отца. Она не выдержала и заплакала. В большом доме, который некогда дрожал от крика хозяина, стояла мертвая, загробная тишина. Даже дети будто понимали необычность происходящего.

— Не отобрать, — тихо сказал Баоса, — оставьте мне внука, он продление моей жизни. Я не сделаю ему плохого…

— Знаю, — ответил Пота. — Но сына я не отдам.

Баоса поднял на него затуманенные слезами глаза и долго смотрел, будто хотел разглядеть незнакомые черты незнакомого лица. По его щекам стекали слезы. Пота не выдержал этого взгляда, не выдержал, не мог смотреть на эти слезы горечи, слезы на лице человека, которого он некогда боялся, как смерти.

— Хочешь, на коленях буду умолять, — сказал Баоса, и плечи его затряслись.

К нему подбежал Богдан, обнял за шею.

— Дедушка, не надо, дедушка, не надо! — закричал он. — Я останусь с тобой, на всю зиму останусь.

Баоса плакал, этот злой, мужественный человек, которого побаивались во всех окружающих стойбищах, — плакал. Это было так неожиданно, что Ганга растерялся. Ему было неудобно смотреть на слезы, он тихо сполз с нар и вышел на улицу.

— Оставайся сын… на зиму… — плача во весь голос, проговорила Идари. — Мы…

Баоса слез с пар, пошатываясь, вышел из дома и пошел на берег. Там он сел на перекладину лодки. Вслед за ним прибежал Богдан.

— Дедушка, а дедушка, поедем сегодня на рыбалку, — предложил он. Детская непосредственность, наивность! Да разве ты сможешь обмануть прожившего долгую жизнь человека?

— Нэку, принеси мне мою трубку, — попросил Баоса.

«Это старость, это уже четыре доски, с четырех сторон, — подумал он, когда внук побежал за трубкой. — Что же делать, кровь уже не та, не такая густая, потому и слезы. Кричать не могу, горло сузилось, злиться не могу, желчный пузырь вытек… На коленях ползал… Да, да, это одно и то же, что ползал… Перед кем? Перед детьми. Жизнь переменчива, как погода. А вот Амур как тек годами, так и течет, никак не изменяется, только протоки, пожалуй, меняют русла, расширяются и рвутся на простор. Протоки — дети — рвутся куда-то… Как в жизни».

— Дедушка, я сам прикурил твою трубку. — Богдан передал деду дымящуюся трубку и сел рядом.

Баоса затянулся раз, второй и почувствовал, как горький дым проламывает какие-то перегородки в груди, из-за которых ему было тяжело дышать. С каждой затяжкой ему становилось все легче и легче. Богдан сидел рядом и понимающе молчал. Он глядел, как Амур несет свои воды в неведомые края.

Прибежал Хорхой, позвал завтракать. Баоса ответил, что придет, когда докурит трубку. Богдан побежал домой наперегонки с Хорхоем.

«Стыдишься своих слез? — спросил самого себя Баоса и ответил: — Теперь поздно, теперь нечего стыдиться. Душу надо крепить, нельзя мужчине даже к старости становиться женщиной».

Баоса выкурил трубку, выбил пепел о борт лодки и зашагал домой. Навстречу к нему выбежали щенята, он наклонился, потрепал их смешные мордочки и пошел дальше. Дверь амбара была открыта, лесенка прислонена к дверям. В дверях показалась Идари, она выносила мешочек крупы. В глазах Баосы потемнело, он подбежал к Идари, которая уже сошла на землю.

— Собачья дочь, что ты делаешь! — закричал Баоса. — Все старые обычаи забыла? Разве тебе можно заходить в отцовский амбар? Ты же теперь человек другого рода, другой семьи. Ты счастье моего амбара можешь вынести с мешочком и унести в свою семью! Все обычаи забыла!

Баоса размахнулся сухонькой рукой и ударил дочь по спине. А рука старика была еще сильна.

Первые дни пребывания в Сан-Сине походили на большой радостный праздник. Старики, не выходя из дома приезжих, выпивали водку; молодежь, жадная до зрелищ, бродила стайками по городу, заглядывая в лавки, магазины, часами простаивала перед ловкими фокусниками где-нибудь на многолюдном базаре или переулке.

Торговцы старались быть гостеприимными хозяевами, угощали лучшими блюдами, резали свиней, каша всегда была обильно приправлена маслом, медные хо, в которых подогревалась водка, казались бездонными и никогда не иссякали. Молодых охотников сопровождали слуги торговцев, показывали город, знакомили со злачными местами.

Дни проходили в сплошных развлечениях, и никто не знал, сколько прошло времени со дня их приезда.

Холгитон со стариками друзьями не вылезал из дома приезжающих, но каждое утро пересказывал, как он гостил у городского дянгиана, и эти его сказки всем порядком надоели и не вызывали прежнего смеха. А Пиапон стал объектом насмешек выпивших стариков: он вставал позже всех, когда старики допивали второе или третье хо. Развеселившиеся охотники под шумный смех и шутки стягивали одеяло с Пиапона и заставляли выпивать чашечку водки.

Пиапон не знал, как избавиться от этих выпивок с раннего утра. Разве что вставать раньше стариков и уходить из дома — но куда? Однажды он все же поднялся раньше стариков. Солнце только что показалось из-за горизонта, в городе еще было пустынно, и Пиапон не знал, куда ему пойти. Как ему в это время хотелось, чтобы рядом оказалась своя оморочка, острога, тогда он знал бы, куда ехать и что делать. «И что только делают люди в городах? — думал он. — Торгуют торговцы, покупают покупатели, одни возят людей, продукты, другие варят еду, веселят народ, а остальные люди что делают? Столько в городе людей, все ходят, бегают туда-сюда, а что они делают, чем занимаются, как еду добывают? Не поймешь».