Все это висело на стенах в классе. И Кукушкин гордился своей работой.

Попался в руки Кукушкину журнал «Мурзилка». На последней странице обложки были напечатаны рисунки и стихи маленьких читателей журнала. Кукушкин нарисовал картинку, сочинил к ней подпись и впервые, тайно от всех, послал письмо.

Через три месяца в школу на его имя пришел пакет. В журнале среди других рисунков была и нарисованная Кукушкиным бабаевская школа. Она была очень похоже нарисована, со всеми шестью окнами по лицу, с тремя красными трубами над зеленой крышей и даже с поленницей дров около крыльца. Поражало только одно — перед окнами школы было очень много зайцев; они бегали, сидели, водили хороводы, а один, очевидно самый смелый, сидел на крыльце.

Под рисунком стояла подпись:

Зайцев и кроликов ни в самом Бабаеве, ни в окрестных лесах давным-давно не было. Их переловил силками дядя Токун, но Кукушкин очень любил рисовать зайцев и, поддавшись соблазну, погрешил правдой. Он всегда умел выдумывать то, чего ему не хватало, и верить в эту выдумку. Подвела его и страсть к вывескам. Решил Кукушкин сделать приятное деду Павлу. Взял да и нарисовал и вывесил на углу дедушкиного приделка:

Вложил в это все свое умение и старание и расписался в правом углу вывески мелким почерком, но слово «художник» поставить не отважился. Дед рассердился и велел снять «этот срам». А Кукушкину было жаль: столько труда на нее было затрачено.

Алексею Ивановичу Кукушкин, как и все люди, верил во всем. В школу иногда приходила газета «Беднота». Прочел в этой газете Кукушкин о том, что бога нет и не было, а люди на земле произошли от обезьяны путем эволюции. Что такое эволюция, понять ему было немыслимо, и Кукушкин спросил у Алексея Ивановича только об одном: правда ли, что бога нет?

— Правда, — ответил учитель.

Кукушкин пришел домой и вместе со всеми сел за стол.

— Перекрести лоб-то! — строго сказал дядя Саша.

— Бога нет! — бодро ответил Кукушкин. — А люди произошли от обезьяны путем… — Больше он ничего не успел сказать. Дядя Саша вывел его за ухо из-за стола, зажал голову Кукушкина между острых колен, взял с верстака шпандырь и всыпал три горячих. Кукушкин залез на печку и, почесывая выпоротое место, долго думал о том, что с богом в этом мире дело обстоит не так-то просто.

Больше всего Кукушкину были по душе навозница, сенокос и молотьба. Дружно, по очереди из каждого двора, вывозили навоз на всех пяти телегах, имеющихся в Дранкине. Дни стояли жаркие, и слепни здорово подхлестывали лошадей. Лошади скакали как оглашенные. Только ветер свистел в ушах Кукушкина, когда разгоряченный слепнями и солнцем Воронок, весь в хлопьях пены, закинув голову, мчался по пыльной дороге. Откуда только у него прыть появилась.

Во время сенокоса косили тоже всей деревней. Начинал прокосево силач дьячок Силантий Кобыла. У него был саженный размах, и трава так и завертывалась в высокий вал под его косой. За Силантием шли другие мужики. Луг покрывался прямыми ровными валами мокрой душистой травы. Кукушкин тоже брал косу, но ему разрешалось только подкашивать в заболоченных местах осоку.

Во время завтрака, искупавшись в Молохте, Силантий вынимал из тряпицы скрипку, и дергачи умолкали, слушая его музыку.

Потом сушили и делили сено. После дележа собирали деньги и покупали угощенье. И вот во время этого застолья пришла одна затея дяде Токуну в его веселую голову — поймать щуку в Большом омуте.

Забрали мужики лопаты и мотыги и пошли. Маленькая протока, соединяющая омут и речку, стала быстро расширяться. Когда перекопали перемычку и вода стала сбывать, в омуте обнажились черные коряги, оплетенные зеленой тиной и прелыми листьями, щербатые сваи, перевернутая кверху колесами телега. Когда воды осталось совсем немного, — из конца в конец по омуту стала пробегать, как от ветра, резкая стремительная дорожка. Щука, почуяв недоброе, начала метаться, разрезая воду выступающим наружу хвостом. Вот она подошла к берегу. С занесенной лопатой на нее кинулся дядя Токун. Щука метнулась в сторону. Токун промахнулся и завяз в тине. Щука пошла к протоке. Там стоял на страже Силантий Кобыла, без рубахи, волосатый и черный, в засученных выше колен подштанниках.

— Держи ее! За глаза! За глаза! Уйдет!

Силантий, не раздумывая, рухнул на щуку.

— Не уйдешь! Паганини с силой пять пудов! — кряхтел Силантий, барахтаясь в протоке.

— Вилы дайте, вилы!

Пока искали вилы, Силантий вместе со щукой скрылся в реке. Через минуту, отфыркиваясь и отплевываясь, он вынырнул один. Щука ушла.

Но нет худа без добра, — заболоченный луг был осушен. Этому тайно радовался дядя Токун: теперь здесь безопасно будет пасти скотину.

После сенокоса в деревне настоящим праздником была молотьба.

Конец августа. Ночи становятся густыми и прохладными. С вечера к овинам свозят снопы. Расстанавливают их на колосниках, и начинается сушка. Весело потрескивают в печи смоляные пни и коряги. Тепло. Пахнет полынью и сухим житом. Хорошо печь картошку. Она получается рассыпчатой, как сахар, если его намочить в воде. Она даже похрустывает на зубах.

А утром расстелют снопы на току — и в два порядка по четверо начинают гулко перебирать цепами.

Цепы отбивают по золотым снопам веселый танец. Их перестук далеко разносится в прохладном чистейшем воздухе. Зерна искрами брызгают в стороны. Урожай в этом году хороший. Своего зерна и на муку хватит, и на семена останется.

Это так хорошо, когда работают все вместе и без ссор!

Один только случай был с Кукушкиным этим летом, при воспоминании о котором ему становится стыдно.

Побывал он на гулянке в селе Широком и увидел там настоящую драку между широкинскими и михалковскими парнями. Как эта драка возникла, он не заметил. Он только видел, как мелькали кулаки и палки. Парни дрались молча и сосредоточенно.

Утром после гулянки Кукушкин вместе с дядей Сашей косили клевер. Клевер был высокий и густой, оплетенный, как паутинкой, вьюнком. Косить было тяжело. То и дело приходилось точить косу.

Танюшка принесла завтрак. Они уселись втроем под кустом жимолости. Кукушкину не терпелось рассказать дяде Саше про вчерашнюю драку. Азарт не давал ему покоя.

— Ну что там такое случилось? Сказывай! — попросил дядя Саша, видя нетерпение Кукушкина.

— Сашка Поляков, — начал Кукушкин, — забежал сзади к Володьке Воронину да как его прессовкой по спине… — Видимо, тут у Кукушкина не хватило обычных слов и он сказанул нечаянно такое, что от удивления и неожиданности сам раскрыл рот и покраснел, как божья коровка.

Дядя Саша поднял глаза. Не спеша облизал и вытер ладонью ложку и так щелкнул Кукушкина по лбу, что у него из глаз искры посыпались.

Завтрак они продолжали молча. Возвращаясь домой, разговаривали о том о сем, как будто между ними ничего такого и не произошло.

С тех пор Кукушкин и сам не ругался, и очень не любил, когда другие сквернословили.