«Может, и наши кони станут такими умными и чуткими, — думалось нам. — Может, и мы когда-нибудь, оседлав верных скакунов, отправимся в дальний путь, чтобы обратить в бегство врагов…» И какой джигит не мечтал об этом, пригнувшись низко к расчёсываемой ветром гриве своего скакуна и несясь над волнующимся зелёным морем, мелькающими в гуще трав искорками полевых цветов!

Неужели все наши мечты не сбудутся? Стало больно смотреть на наших измождённых любимцев. Кажется, подуй — и все они повалятся с ног.

В воскресенье утром из Первомайки приехал Иван.

— Надо раздобыть сена или соломы для лошадей, — говорю ему.

— Им на день нужен воз сена. Где столько найдёшь? — отвечает он.

— Если не воз, то половину обязательно, — говорю я.

Иван задумался.

— У крестьян не разживёшься. У самих скотина голодает… А что, если в поле под снегом поискать? — неуверенно предложил он.

— Давай попробуем, — согласился я.

Прихватили лопаты и отправились в поле. Снег глубокий. Увязаем выше колен. То в одном месте расшвыриваем лопатами снег, то в другом. Однако под ним всего лишь тощая сухая травка. Лошади не кролики, этим их не прокормишь…

Вскоре из сил выбились. И надежду потеряли. А потерять надежду — значит всё потерять. Поглядываем с Иваном друг на друга, чуть не плачем. И холод пробирает. Начинаем поживее работать, чтобы согреться немного. Но нет травы.

Бредём обратно, к посёлку, еле передвигаем ноги. Степь бела и пустынна. Неприютно. Жёсткий ветер больно хлещет по лицу позёмкой, гонит по полю перекати-поле; они катятся по белому снегу, похожие издали на серых зайцев. В какие дали они держат путь? Куда их гонит ветер?

— Послушай-ка! — вскрикивает вдруг Иван и сильно дёргает меня за рукав. — Ветер гонит перекати-поле в балку! Он их полный овраг навалил, поди! Это же корм для лошадей!

Вдруг он сорвался с места и, увязая в снегу, падая, бросился за катящимся мимо нас клубком травы. Наконец, рухнув в сугроб, ухватился за колючий стебель.

— Если так гоняться за каждым пучочком, за день и мешка не соберёшь, — сказал я. — И потом, станут ли такую траву есть лошади? Ведь они не верблюды, чтобы есть колючку…

— Мы и не станем гоняться! — говорит Иван. — Лишь бы эта еда пришлась лошадям по вкусу…

Он присел на корточки и стал внимательно рассматривать перекати-поле. И сейчас только я понял, что замыслил Иван.

— Ты молодчина, друг! — кричу ему, заглушая ветер, насвистывающий в ушах. — Мы их достанем в балке из-под снега. А потом приедем на телеге.

— Приедем, конечно. Да только сам говоришь, лошади не верблюды. Станут ли есть?

— Человек и тот, если голоден, всякую траву ест! Посоветуемся с дядей Родионом. Он же ветеринар, что-нибудь подскажет…

Мы пришли к дяде Родиону и положили прямо на стол большущий куст перекати-поля. Хозяин дома стоит — глазами моргает, не поймёт, в чём дело.

— Как эту колючку сделать съедобной? — спрашиваю у него.

— Есть ли в ней что-нибудь питательное? — справляется Иван.

Растерянный дядя Родион переводит недоуменный взгляд на Ивана. Потом опять на меня. И вдруг, поняв, в чём дело, хватается за живот и начинает трястись от хохота.

— Кажется, и в самом деле Халиулла-абзый вас превратил в вегетарианцев, — с трудом выговорил он, сдерживая улыбку. — Значит, решили переключиться на подножный корм? С чем же вы собираетесь её есть — с маслом или без масла? Ведь без масла даже лошадь может ею подавиться!

— Мы хотели посоветоваться, как сделать её съедобной для лошадей! А что они её в таком виде не станут есть, мы и сами знаем, — говорю ему сердито.

Дядя Родион придвинулся ближе к столу и сразу же посерьёзнел. Сжав рыжую бородёнку в кулаке, задумчиво уставился на принесённую нами траву. На ней оттаивал снег, капал на непокрытый дощатый стол.

— Попробуйте хорошенько распарить и посыпать мукой, — сказал он…

Запрягли лошадь в лёгкие сани и поехали к балке. Мы с Иваном шли впереди, а лошадь еле-еле плелась позади, далеко отстав от нас. Её вёл под уздцы Хабибулла. Он то и дело проваливался в глубокий снег, проворно поднимался, сворачивал лошадь туда, где поменьше снегу. Часто останавливался, давая лошади передохнуть.

Предположение Ивана оправдалось. Дно балки было устлано перекати-поле. Идёшь по снегу, а он прогибается, под ним похрустывает, шелестит. Принялись мы с Иваном разбрасывать снег, извлекать из-под него слежавшиеся комья травы. Руки посинели от холода. В них впивались колючки, но мы не чувствовали боли. Потрём ладони сухим рассыпчатым снегом, подышим на пальцы — и снова за работу.

Пока Хабибулла прибыл с санями, мы успели порядком потрудиться и насобирать огромную кучу травы. Через каких-нибудь два часа втроём нагрузили сани горой. Может, сверху примяли бы стог да ещё добавили, но побоялись, что лошадь не потянет. И так пришлось навалиться на сани всем троим. У лошадки ноги подгибаются, мокрая вся от пота. Мы, как и она, не щадим себя, изо всех сил толкаем сани.

Халиулла-абзый увидел в окно въезжающие в ворота сани, нагружённые доверху, выскочил из дому в одном исподнем. Подбежал, схватил лошадь под уздцы. Подвёл её к конюшне и побежал домой одеться. С крыльца обернулся, потирая руки, кричит:

— Молодцы, джигиты! Этак, может, мы и убережём наших лошадок!

Не теряя времени, мы изрубили колючую траву топором, насыпали в большое корыто и ошпарили крутым кипятком. Подождали, пока размокнет, подсыпали муки и перемешали палкой. Потом сверху ещё присыпали мукой — для соблазну.

Халиулла-абзый шумно понюхал воздух.

— Свежим хлебом пахнет. Сам бы ел! — говорит он, довольно улыбаясь. — Ведите-ка почётных гостей.

Иван, Хабибулла и я кинулись в конюшню. Привели трёх коней. Глядим на них затаив дыхание. Вот молодой жеребец, мой Дутый, ткнулся мордой в корыто, недовольно фыркнул, раздувая ноздри, и замотал из стороны в сторону головой. У меня упало сердце. Глаза застлали слёзы. Всё передо мной затуманилось, расплылось. Вдруг слышу, кто-то хрумкает. Вытер рукавом слёзы: мой Дутый поджал уши и торопливо ест. Ест, родимый! Ест, крылатый мой!.. Два других коня стояли недвижно, будто они не живые вовсе, а чучела. Озадаченно смотрели некоторое время на Дутого, потом тоже начали есть.

Мы закричали: «Ур-ра-а!..» — и бросили вверх шапки.

Прожив несколько лет в Астрахани, мои родители переехали в Ессентуки. Они пригласили меня на летние каникулы к себе. Мне давно хотелось повидаться с моим братишкой Ибрагимом и сестричкой Эмине, поэтому я сразу же поехал. Однако прожил я в Ессентуках всего неделю и начал проситься обратно в Голубовку. В незнакомом городе всё мне казалось чужим, неприветливым. Перестали занимать и увлекательные игры, баловство с братцем и сестрёнкой.

Мать и отец знали, что я с младенчества упрям и настойчив. Если что-то замыслил, добьюсь своего. Поэтому удерживать не стали. А может, и самим им стала понятна моя тоска по тем местам, где я родился и вырос, где есть у меня дядя, ставший за эти годы ближе, — чем отец, где ждут меня мои братья Габдулла, Хабибулла, Калимулла, Шамиль. И Иван, наверно, приезжает, справляется, не вернулся ли я.

К тому же я в этом году закончил четвёртый класс — следовало посоветоваться с дядей, что мне делать дальше. В то время было четырёхклассное обязательное обучение, после которого принимали в фабрично-заводские училища. Что дядя скажет — учиться мне дальше в школе или думать о специальности?

Я никогда не тратил дома времени на подготовку к урокам. Обычно внимательно слушал объяснения учительницы и почти всё запоминал. Память у меня была хорошая.

Порой дядя обеспокоенно спрашивал у меня:

— Гильфан, ты сделал уроки?

— Сделал, — отвечал я.

Он смотрел на меня недоверчиво, лукаво ухмылялся:

— А ну-ка, расскажи.

Я без запинки пересказывал ему урок. Дядя пожимал плечами:

— Когда ты успеваешь? Никогда не вижу, чтобы ты занимался…