Иван тоже с ним заодно.

— Шахтёры нынче сами неплохо справляются, замечает он. — Если лошади свободно тянут вагонетки, им тоже легче. А подумай-ка, что будет, если лошади не смогут держаться на ногах. Твой дядя прав, о лошадях надо серьёзнее подумать… Я, может, на каникулы к вам приеду. Вместе что-нибудь сделаем.

По правде говоря, сейчас лошадей хватает на шахте. Но время от времени всё же приходится туда отправлять новых лошадей. Человек и тот не сразу привыкает к новым условиям. А лошадь — не человек. Пока приучится работать под землёй, во тьме, с ней случается всякое: то её вагонетками прижмёт к отвалу, то она проваливается в трещины или колдобины и ранит ногу, то начинает тосковать по солнцу и не притрагивается к корму.

Взамен вышедших из строя лошадей надо быстренько посылать здоровых. Халиулла-абзый предвидел это и пригнал из Калмыкии больше, чем надо. Этих лошадей мы и пасли в поле. Пасти их летом проще простого. В этом даже немало удовольствия. А попробуй-ка зимой их выходи… И нельзя убавить долю тех лошадей, что под землёй работают. Убавишь — отощают, с места вагонетку не сдвинут. А кнутом погонять лошадь там, под землёй, не полагается.

Едва землю убелил первый снег, наш сарай превратился в конюшню. Мальчишки со всей улицы толкутся в нашем дворе: помогают ухаживать за лошадьми. Самим бы нам не управиться. Не так-то легко заботиться о двенадцати лошадях. Их надо накормить, напоить, почистить конюшню. Только успевай поворачиваться.

Хорошо, у нас оказался хоть какой-то запас люцерны, что Халиулла-абзый скосил с огорода. Душистая трава — лакомство для лошадок, с удовольствием едят.

А люцерна у нас выросла хорошая. Помню, пошли мы с Халиуллой-абзыем косить, — косой замахиваться мне стало жалко. Густая, плотная трава, стебельки налитые.

Два дня косили. Хорошенько высушили. Связали в снопы, сложили на сеновале.

Теперь едва с тем снопом зайдёшь на конюшню, веселеют милые лошадки.

Но вскоре кончился корм. А зиме конца не видать. Суровой она выдалась в тот год.

Халиулла-абзый что ни день, всё больше мрачнеет.

Как быть? Чем кормить бессловесных своих помощников-лошадей? Едва придём из школы, тут же разбегаемся по посёлку. Ходим от одного двора к другому, от дома к дому — клянчим у хозяев картофельные очистки.

Начальник шахты выделил немного муки из фуража. Но что с той муки?.. Лошадям нужен такой корм, который можно жевать. Им овёс или сено нужно. А ни овса, ни сена у нас нет.

В один из дней Халиулла-абзый пошёл в управление, чтобы ещё раз серьёзно потолковать. Сел я на порожке конюшни, жду, с какими вестями вернётся мой дядя.

Тихонько скрипнула дверь, на крыльцо вышел Хабибулла.

Догадываюсь: неспроста у него оттопырены карманы брюк. Хабибулла очень любит Дутого. Уж сколько раз ему доставалось из-за него от матери. Всё равно, стоит ей зазеваться, он отламывает от домашнего каравая краюху и спешит в конюшню. И сейчас собирается незаметно да побыстрей скормить хлеб Дутому. Даже фуфайку надеть не успел. Стоит, мнётся. Не хочет, чтобы я увидел.

Вдруг я у себя на шее почувствовал горячее дыхание Дутого и прикосновение его бархатистых губ. Вот проказник, вот попрошайка! Почуял запах хлеба и ухитрился каким-то образом снять с головы недоуздок. Подошёл сзади и тычется мне в затылок, баловень: просит разрешить Хабибулле отдать ему хлеб.

А Хабибулла уже протянул своему любимцу ломоть. Дутый сжевал гостинец. Благодарно заржал. Тычется мордой к нам в руки, ещё просит. Неужели такого умницу коня зарежут из-за того, что нечем его кормить? Не может быть! Никто не решится на это.

На крыльцо вышла Шамгольжаннан-жинге. Увидев нас, незлобиво ворча, направилась в нашу сторону.

— Ах, пострел, ты опять здесь! К добру ли, что ты с этих лет привязался к лошадям? Все твои братцы сидят в тепле и старательно учат уроки, а ты в такой мороз в одной рубашке торчишь здесь. Простудиться захотел? Возьми-ка, надень свой бешмет!

— Сейчас пойду домой, — бубнит Хабибулла, но бешмет всё-таки из её рук берёт и скоренько надевает.

Лошади беспокойно переступают с ноги на ногу, громыхают по полу, тихо ржут и пофыркивают — напоминают о себе, мол, не забыли ли про нас. Есть просят лошадки. Сердце кровью обливается при их ржании.

Халиулла-абзый вернулся, когда уже стемнело. В правлении обещали выделить на каждую лошадь по три килограмма муки. «Больше не проси, — сказали ему. — А не разживёшься ли ты где-нибудь соломой? Поспрашивай в близлежащих хуторах. Ведь многие в нашей степи отапливаются соломой. Может, раздобрится кто… Можно солому распарить и посыпать сверху мукой. Правда, лошадь животное привередливое, но голод — не тётка, заставит есть…»

Мы стояли с дядей у входа в конюшню и молчали. О чём говорить? И так ясно: если не раздобудем соломы, с несколькими килограммами муки лошади долго не протянут.

А какие планы мы строили с мальчишками!

Началось всё вот с чего. В конце осени приезжал в отпуск брат Ваньки Рогова, Александр Александрович. Он в Красной Армии служил, на самой границе. Мы часто собирались по вечерам у Ваньки. Его брат, сидя на ступеньках крыльца, рассказывал нам множество удивительных историй из жизни пограничников. Соседи дивились, что тихо стало по вечерам на улице: ни в казаков-разбойников никто не играет, ни в прятки… А нам куда интереснее было слушать Ванькиного брата, чем носиться по улицам да по зарослям. От него мы узнали, что лошадь пограничника по приказу хозяина может лечь и не двигаться, будто убитая; перескакивать через высокие изгороди и даже через рвы; откликаться ржанием на зов пограничника и тут же прибегать к нему…

До поздней ночи слушали мы рассказы бывалого пограничника. И до утра бы сидели, да только он, позёвывая в ладонь и посмеиваясь, обычно говорил: «Ну, ребятки, поди, родители вас заждались. Спозаранку им на работу. А рабочему человеку давно пора спать». И мы нехотя расходились.

Иван Чернопятко, как и обещал, на каникулы приехал в Голубовку. Он несколько дней жил у нас. Шамгольжаннан-жинге всегда нам стелила рядом. Но Габдулла, Хабибулла, Калимулла, зная, что мы ещё не скоро уснём, приходили к нам. Никому не хотелось спать. Мы подолгу обсуждали рассказы пограничника. Нам тоже хотелось чему-нибудь обучить наших лошадей. Каждый выбрал себе по скакуну, только Хабибулла не выбрал. Вернее, ему нравился только мой Дутый.

— Гиль, а Гиль, можно, я буду помогать тебе пасти Дутого? — попросил он.

В его голосе звучала такая мольба, что я не смог отказать.

— Пожалуйста, мне ведь не жалко, — сказал я.

Мы договорились, что, как только стает снег, погоним табунок в поле и сразу же начнём обучать наших лошадей всяким упражнениям.

У каждого в табуне был свой четвероногий друг — любимец. Я с самого начала облюбовал Дутого: гордая посадка головы, сильная грудь, крепкие ноги в белых носочках и хвост, похожий на сноп. Бывало, завидит меня издали, ушами прядает, в глазах его звёздочки загораются. Если делаю вид, что не замечаю его, призывно заржёт и мчится ко мне, развевая хвост по ветру.

Беру его за уздечку, ласково похлопываю по шелковистой шее. А он не стоит на месте, нетерпеливо переминается с ноги на ногу. Резвясь, высоко вскидывает голову да как заржёт, словно говорит тебе: «Ну летим же скорее!..» — и радостный переливчатый голос его несётся над колышущимися ковылями. А он уже выгнул дугой шею, мотает головой — ждёт, когда ты вскочишь на него. Гопля! Теперь плотнее прижимай к его гладким бокам пятки. Несётся твой скакун над травой, его копыта будто и земли не касаются. И твоё сердце, и сердце твоего скакуна летят на несколько шагов впереди всё быстрее и быстрее. Никакая сила теперь не может удержать вас обоих. Если путь тебе преградит огонь — вскочишь в огонь; если вода забушует перед тобою — бросишься в воду. Перенесёт тебя резвый конь и через пропасть, и через высоченные горы.

С давних времён лошадь была человеку верным другом. Умная лошадь сама выводила на дорогу заблудившегося путника; чуткая лошадь, услышав выстрел, шарахалась в сторону, чтобы уберечь хозяина от пули