Наташа подняла голову и вскрикнула от неожиданности: на стуле сидел светлоголовый, светлоглазый парень в черном эсэсовском мундире с железным крестом на груди. Его лицо как две капли воды было похоже на лицо Николая Сухова, ее товарища по заключению.

— Здравствуй, Наташа! — сказал он, улыбнувшись тонкими губами.

Теперь уже сомнения не было: перед ней сидел Сухов. Наташа застонала, сраженная тем, что ее провели, обхитрили.

— Ну и подлец же! — только и смогла она вымолвить, задыхаясь от ненависти и к Шмиккеру и к этому предателю.

А Мишка улыбался довольный: его мечта сбылась, он получил желанный крест. Правда, за него пришлось заплатить дорогой ценой: Паклер с профессиональным умением разделывал Мишку перед каждым возвращением в камеру. Он лупил его здоровыми, сильными, жилистыми кулаками, норовя нанести удар побольней. Паклер ненавидел русских и свою злость вымещал на этом битюге-полицейском.

— Михель, можешь ее взять! Теперь она не нужна нам. Завтра ее повесишь. Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер! — бодро гаркнул Лапин и, подтолкнув Наташу к выходу, вывел ее из кабинета.

На улице творилось невообразимое. Тяжелый глухой гул отчетливо долетал до города. Немцы готовились к отступлению. Красная Армия нажимала со всех сторон. Поспешные сборы Мишка видел и в здании гестапо. Пора было подумать о себе.

Шмиккер уезжал на следующий день. Слухи были один страшней другого: То русские прорвали фронт и подходят к городу, то город попал в окружение. Наташу Мишка повесил сам. Она спокойно стояла в кузове машины и покорно дала надеть себе на шею петлю. Шея была тонкая, девичья, с золотистыми волосками на затылке. Она смотрела последние секунды на мир широко открытыми, ясными глазами и вдруг улыбнулась. Это было все, что запомнилось Мишке.

…Зук со своими людьми взорвал тюрьму вместе с арестованными.

Мишка сидел в «хорхе» на переднем сиденье, сзади уселся штурмбаннфюрер Шмиккер. Лапин радовался, что покидает этот город, уже ставший прифронтовой полосой. Машина обгоняла подводы, грузовики, угрюмых немецких солдат. Ее путь лежал на запад…

Доноров колесил по Смоленщине, бесцельно высаживался из поезда на самых глухих полустанках и уходил подальше от жилья, от людей. Он бродил по лесам и полям, смотрел воровато, как работают колхозники, и забивался в чащу леса, испытывая острое непонятное беспокойство.

Как-то он вышел из леса на краю какого-то городка. Что-то знакомое почудилось ему вокруг. Этот выступ леса, крайняя изба. Вот здесь должен проходить глубокий противотанковый ров. Но рва не было — его засыпали. Да, конечно, это Шаров лес. Мишка нашел то место, где был ров. Здесь он делал поворот и ближе всего подходил к краю леса. Именно в этом месте бежал из-под расстрела тот здоровый парень. Баров, кажется, его фамилия. И все-таки Мишка его расстрелял. Где-то в этом месте их зарыли — и сестру и мать. Мишка шел по полю, разглядывая под ногами бурьян, и вдруг уперся в гранитное основание прямоугольной формы. Он поднял глаза и прочитал на одной стороне плоского камня надпись:

«Этот монумент поставлен в память о трех тысячах советских граждан, замученных и уничтоженных во время Великой Отечественной войны гитлеровскими палачами».

Доноров испуганно шарахнулся в сторону и побежал. Дикий страх охватил его душу, будто он боялся на самом деле встретить здесь свои жертвы…

Поездка в знакомые места не принесла ему успокоения, она еще больше растравила душу. К ночным видениям добавился образ сына. Он переплетался со знакомыми и незнакомыми лицами, иногда так же, как и они, пытался душить Мишку.

Доноров снова обратился к врачу, и тот посоветовал ему сменить место жительства. Мишка обрадовался. Однако у него в целом мире не было ни одного знакомого, ни одного родного человека, к которому он мог бы поехать и излить свою душу. Доноров решил поискать старых друзей. Он надеялся, что после амнистии многие из них живут под своими фамилиями. Этим можно доверять, они не выдадут.

Очень скоро на запрос ему прислали адрес Фунта и Сидоркина. Доноров выбрал Фунта и, рассчитавшись с совхозом, уехал на Большую землю. Ему пришлось проделать длинный путь, и все за тем, чтобы услышать от Фунта оскорбительные слова.

— Значит, ты фактически нелегальное лицо? — спросил тот, выслушав Донорова. — Что же ты от меня хочешь? Чтобы я прятал тебя в погребе? Это неподходящее место, я для этого не гожусь. Одним словом, иди с богом! Ищи себе другое пристанище. Я отбыл наказание и снова туда не хочу. Ты не знаешь, что такое лагеря, а я почти двенадцать лет был там. Иди! Я тебя не знаю, я тебя не видел!

Сидоркин оказался покладистее, в нем еще жило чувство товарищества к своему бывшему командиру, но неожиданно взвилась жена…

Их было четверо: светловолосые, коренастые. Один в рабочей спецовке, с увесистыми сжатыми кулаками. Из кармана у него торчал штангенциркуль. Он с любопытством рассматривал все вокруг. Такое, может, случается раз в жизни. Его пригласили в КГБ принять участие в опознании. Еще на заводе молодой человек сказал ему, что их будет четверо, один из них преступник, которого должны опознать свидетели. «Который среди нас преступник? — думал рабочий, вглядываясь в лица стоявших рядом с ним трех мужчин примерно одного возраста. Наверно, вон тот, крайний, все озирается по сторонам. На торгового работника похож. Видать, страшно, что его опознают. А что, если этот, рядом? Конечно, вон рожа какая испитая, прямо уголовный тип. А прическу себе модную сделал. Как ты ни маскируйся, по тебе же видно. Я бы опознавал — тебя бы и выбрал. Тот, четвертый, какой-то задавленный, наверное, детей много, крутится как белка в колесе: обуть, одеть надо, накормить. Голова небось и сейчас занята домашними проблемами. Зачем его пригласили? Небось для счета, такая уж это процедура. Руки длинные, плечи опущены — все это ему нужно как рыбе зонтик. Наверное, тоже поручили помочь товарищам».

— Вы будете стоять в комнате. Сюда войдут свидетели, — прервал размышления рабочего молодой человек, что пригласил его на заводе в КГБ. — Прошу!

Фунт вошел первым и остановился рядом с полковником. Немного поодаль от них у стены сидел майор Агатов. Перминов стоял у двери и приглашал свидетелей для опознания.

Иосиф Фунт снял очки, сейчас они ему были не нужны. Тут он не собирался ни перед кем притворяться. Еще когда его пригласили приехать на опознание Мишки Лапина, он для себя решил с КГБ не связываться. Он опознает Лапина, на кой ляд он ему нужен, портить себе из-за него дальнейшую жизнь, которую и так он изрядно попортил благодаря «прозорливости» своего папочки, внушившего Иосифу мысль, что его будущее там, на западе. А что из этого вышло? Остатки своих дней коротать с глуповатой бабой, которая, слава богу, хоть заботится о нем, как мать о любимом дитяти. Нет, Фунт не такой дурак, чтобы спасать развалины. Их надо рушить, и как можно скорее. Каждый карабкается в одиночку. Не беда, что ему придется карабкаться опять от самого подножья, откуда он начинал в сорок первом году, отправляясь навстречу наступающим немцам.

…Они стояли напротив окна, и свет падал на их лица, внешне чем-то похожие друг на друга. Сумели же, черти, подобрать такие типажи. Мишку он узнал сразу, и хотя тот сделал вид, что не узнает бывшего собутыльника, унтерштурмфюрера, Фунт сказал:

— Вот этот третий и есть Мишка Лапин.

Мишка не шевельнулся.

— Следующего, пожалуйста! — попросил полковник.

Теперь в комнату вошел Павел Катрюхов.

И снова все четверо молча глядели на Катрюхова. Тот указал на Мишку.

— С ним мы служили у немцев во время войны. Это Мишка Лапин, шарфюрер СС, — хрипловато заявил Катрюхов.

Мишка все еще держался. Хотя уже понял, что все потеряно. Старое поднималось на поверхность. Игра проиграна. Против таких свидетелей аргументов не найти.

Третьей была Таська Гольцева.

Едва она переступила порог, как волнение отразилось на ее поблекшем, постаревшем лице.