Константин Петрович, идя по луговому ковру, изредка нагибался, чтобы сорвать самый яркий цветок.

- Давно это было. Лет двадцать назад, - говорил между тем Дашкин. - Но никогда не забуду то время… Ирина подошла ко мне, в ее руке была ромашка, точь-в-точь вот такая. - Дашкин выбрал самую крупную ромашку, осторожно высвободил ее из букета. - И что интересно: на ромашке Ирина гадала, а лепестки, словно маленькие пропеллеры, кружились возле моих ног…

Предчувствуя, что Дашкин расскажет о чем-то интересном, я спросил:

- Наверное, нагадала что-нибудь неприятное?

- Вздор, эти гаданья, - возразил Дашкин. - Да и Ирина, конечно, вряд ли в них верила. Девичий обычай. Помните: любит, не любит, к сердцу прижмет, к черту пошлет…

Константин Петрович взглянул на букет. На лепестках ромашек еще блестели бисеринки росы.

- Я стал командиром. Рада была Иринка, начиналась новая жизнь. Ну вот и гадала - не разлучимся ли? А тут грянула война…

Дашкин остановился, присел на бугорок, предложил сесть мне.

- Ну что, перекурим? - спросил Дашкин, вынимая пачку «Беломора».

- Не против.

- Скверная привычка - это курево, а поди ж ты, не бросишь, - заметил Константин Петрович, прикуривая.

- Можно бросить,- возразил я.- Есть же люди, такими курильщиками были, а бросили - и ничего.

- То люди, а то моя персона,- улыбнулся Дашкин. - Да, о чем же мы говорили?

- Грянула война…

- Ах, да. Мы стояли тогда под Сосновкой. Как только началась война, нас перебросили поближе к границе. Ну а жена в Сосновке осталась. Воевали мы с «мессерами» хоть и неплохо, но, как сами понимаете, пришлось нам в первые месяцы туго. Отступали. И нас постепенно пересаживали па тыловые аэродромы. Как-то сообщили: фашисты Сосновку захватили. А что с Ириной - я, конечно, не знал… Прислала письмо перед этим тревожное, собиралась выехать к моим родным… Коли б одна была - воевать бы пошла. Она у меня бедовая. Но она осталась… беременная…

Дашкин встал, прошелся но пахучей траве. Шаги у него большие. Ходит, жадно курит, о чем-то размышляет.

Солнце уже поднялось чуть ли не в зенит, начало припекать. Пора было возвращаться на берег речушки. И я предложил Дашкину пойти в дубраву.

- Конечно, переживал я, все думал, что с ней,- рассказывал Дашкин. - Написал письмо родным. И так ждал ответную весточку - словно век прошел. «Нет, не приехала»,- пишут. Тут еще больше меня разные мрачные думы одолевать стали. Значит, эвакуироваться не успела. Ну, что ж, семья семьей, а воевать надо,- продолжал Дашкин.- Обстановка под Москвой была суровая. Помните, танки лезли напролом, самолеты даже деревни не щадили. Очень тяжелое было время.

Константин Петрович остановился, сорвал цветок, положил в букет.

- Выдохся все же немец. Остановился, потом и наутек пошел. Здорово его тряхнули под Москвой-то, помните, на сотни километров отбросили.

- Вы тоже, наверное, много летали? - спросил я Дашкина, чтобы поддержать разговор.

- Еще бы! День и ночь. Без устали и отдыха били гадов. Холода стояли сильные, но моторы не остывали. Вот как приходилось работать. Зимой сорок первого и Сосновку освободили.

- Вы, конечно, сразу же туда,- вставил я.

- Мне посчастливилось. Приказали всем полком в Сосновку перебазироваться, чтобы сподручнее немцев бить было.- Константин Петрович сделал паузу, потом спросил: - Что-то наш Иван Иванович поделывает?

- Колдует над поплавками, наверное,- ответил я.

- Мастер,- коротко бросил Дашкин и продолжал: - Так вот. Прилетели мы в Сосновку. Бегу к командиру. А тот не дал мне и рта открыть - ступай, говорит, узнай, что с твоей-то. Дома начсостава в стороне стояли. Бегу туда - ног под собой не чувствую. Смотрю, дом, в котором жила Ирина, в развалинах. Метнулся в соседний - пустой. Постучал в третий - вышла из подъезда старушка. Хочу спросить - не могу, язык отнялся. А старушка взглянула на меня, присмотрелась подслеповатыми глазами и говорит: «Да это, никак, Коська Дашкин».- «Да, да, - говорю, - Дашкин я, не знаете, бабуся, где…»

- Эвакуировалась, эвакуировалась Ирина-то, бог дал, успела, чай. Больно уж лютовал фашист-то. А небось и в деревеньке приютилась. Бомбил, проклятущий, ох как бомбил. А в этих домах-то сам квартировал…

- Отлегло на сердце-то? - спросил я Дашкина.

- А то как же! Значит, уехала, может быть, а тыл. Пришел к командиру, доложил. Он тоже, конечно, обрадовался. И сразу с места в карьер - задание мне. «Ты,- говорит, - сейчас безлошадный, значит, без самолета. Садись-ка, брат, на полуторку и вместе со старшиной Скрипкиным - в город. Хлеб привези. Да смотри, не задерживайся. Хлеб нужен вот как». Командир провел по горлу ребром ладони. Заправились. Поехали. Выбрались па проселок, дорога снегом занесена. Мороз - градусов тридцать. Едешь, откроешь кабину, высунешься за окно - сразу нос прихватывает. А тут, как на грех, еще поземка началась - сначала поползла этакими волчьими хвостами, а потом так завернула, что за десять метров ничего не видно. Едем мы со старшиной, разговариваем о войне, советуемся, как скорее с немцем покончить. И вдруг старшина так нажал на тормоз, что я даже стукнулся лбом о ветровое стекло. «Смотри,- говорит,- лейтенант, человек…» - «Мало ли людей встречается на дороге,- отвечаю, - но разве нужно так тормозить?» - «Постой, лейтенант»,- возразил старшина и выскочил из кабины. Он рысцой пробежал несколько метров, наклонился над человеком. Тут же бегом вернулся к машине и еле выговорил: «Представляешь, лейтенант, женщина. Живая…» - «Ранена?» - спросил я. «Кажется».- «Подгоняй машину»,- говорю ему. Старшина подъехал поближе, и мы подняли женщину в кабину. Женщина была одета в ветхое осеннее пальто, лицо ее было укутано шерстяной шалью, из-под которой, словно два небольших тлеющих огонька, светились карие глаза. В этот миг мне показалось, что когда-то я видел эти глаза. Женщина стонала, и я крикнул старшине, влезая в кузов: «Давай, гони!» Машина рванулась вперед, шофер старался изо всех сил. Полуторка подпрыгивала на поворотах, отчего женщина кричала еще громче. Но вот старшина остановил машину, высунулся в окошко, выпалил: «Она, лейтенант, кажется, родит…» - «Вот это случай!» - воскликнул я. Повитухой мне быть не приходилось, а тут на тебе - человек на свет появляется, да еще при тридцатиградусном морозе. «Что делать-то будем, старшина?» - спросил шофера. Старшина был человек бывалый. Я полагался на его житейский опыт. «Ну что же будем делать?» - спросил я вновь. «Снимай куртку, лейтенант, надевай шинель!» - не проговорил, а скомандовал мне старшина и опрометью кинулся в кабину, в которой вскоре раздался детский пронзительный плач. «Парень!» - крикнул старшина, завертывая новорожденного в мою теплую меховую куртку. На лице шофера расплылась довольная улыбка. Осторожно положил ребенка, и машина снова побежала по занесенной снегом дороге.

- Ну и что же дальше? - нетерпеливо спросил я Дашкина.

- Когда мы приехали в город, старшина сразу же к пехотинцам, в санчасть подкатил, чтобы сдать женщину и малыша, а я побежал хлебные дела проталкивать. Через час старшина прибыл. Хмурый, смотрю, в землю глядит. Я к нему. А он молчит, варежкой слезу смахивает. «Что случилось?» - спрашиваю. «Скончалась женщина-то, кровью изошла…» - «А он как, ребенок?» - «Успела сказать несколько слов. Я не разобрал, кажется, Даньковым просила записать… Отца-то, говорит, не то Колей, не то Костей звали… Ну доктор в какую-то карточку и записал все это. А имя мы ему хорошее придумали, - просветлел шофер. - Романом окрестили, Ромашкой, значит, звать будут». Мы со старшиной грузили хлеб. Шофер то и дело поглядывал на меня, несколько раз повторял: «Может быть, к себе в полк возьмем, Ромашку-то? А, лейтенант? Ведь наш человек-то. Наш… Девчата из санчасти приглядят поди…» Признаться, мне тоже хотелось взять Романа с собой, условия у нашего брата была хорошие. Подумал я, подумал и говорю старшине: «Давай заберем». Подъехали к санчасти. Спрашиваем, где малыш, а его доктор специальной маминой уже отправил в тыл. Вот так мы и потеряли своего Романа, и на сердце сразу как-то тяжело стало, будто… родного сына потерял.