Тьма вокруг. Открыты ли, закрыты ли глаза — все одно. Бредут, спотыкаются бойцы. Молчат. Лейтенант шепотом считает шаги. А сам задыхается, шатается из стороны в сторону. Остановился, обняв дерево.

— Позовите сержанта.

— Сержанта к командиру! — кидает в темноту Карпов.

Призыв передается по цепочке. И вот уже рядом сдержанный басок:

— Сержант Голубцов явился по вашему приказанию!

— Скоро наши позиции, — говорит ему лейтенант. — Теперь ваше дело, пехота.

— Понятно, — отвечает командир отделения и строго приказывает — Сидоркин и Ротов! Разведать местность и проделать проход!

— Есть! — отзываются два голоса.

Лейтенант опускается на траву.

— Больно? — участливо спрашивает старшина.

— Голова кружится.

Карпову хочется сказать ему что-то хорошее, теплое, но не находит слов.

— Как ваше имя-отчество, товарищ лейтенант? А то воюем вместе — и совсем незнакомые.

— Меня Николаем Ивановичем зовут. А вас, товарищ Карпов, — Степаном Ефимовичем? Нынче вы молодцом работали. Не зря на корабле вас «снайпером эфира» величают. Надеюсь, к вашей медали скоро и орден прибавится.

Поперхнулся старшина. Откуда все известно лейтенанту? И про медаль. Ведь старшина еще не получил ее, только приказ о награждении зачитали.

— Вернемся на корабль, — продолжает лейтенант, — я письмо вашим родителям напишу. Они все еще в Ленинграде? Пусть порадуются старики за сына.

Изумленный, растерянный, старшина лишь вздыхает в темноте да мнет свою мокрую фуражку.

— Проходы готовы! — докладывает возвратившийся пехотинец. — Дайте мне руку, товарищ лейтенант.

— А где ваш напарник?

— Он пропустит нас и снова поставит мины. Нельзя лазейку оставлять — саперы после съедят нас.

Взявшись за руки, все идут за солдатом. Съезжают по песку в какой-то ров, карабкаются на насыпь.

— Стой! Кто идет? — раздается резко, как выстрел.

— Свои! Свои! — хором откликается десяток голосов.

— Это мы еще посмотрим, какие свои! — обещает дозорный и мягче: — Товарищ капитан, тут перебежчики заявились.

— Ах ты, вымболка дубовая! — не стерпел старшина. — Погоди, днем я тебе протру иллюминаторы, увидишь, какие мы перебежчики.

— Ну, ну! Я тебе посудачу! — Дозорный щелкнул для острастки затвором.

— Ведите их на КП, — доносится издали. — Там разберутся.

Дозорный командует:

— Следуй за мной!

Их долго ведут по добротной, в полный рост траншее. Наконец провожатый распахивает дверь. Лейтенант и Карпов первыми спускаются по скрипучим ступенькам. В обширном блиндаже сидят за столом несколько офицеров.

Лейтенант по привычке вскидывает ладонь к виску, хотя на голове давно уже нет фуражки — затерялась еще тогда, у горящего танка, — и ее заменяет потемневшая от крови повязка.

— Лейтенант Туманов, командир корректировочного поста…

— А, морячок наш! — поднимается ему навстречу пожилой офицер. — Мы уже не рассчитывали увидеть вас. Спасибо вам, вы нас сегодня здорово выручили.

Старшина с беспокойством поглядывает на лейтенанта. Лицо серое. И глаза странные, остановившиеся. Ему жмут руку, а он будто и не чувствует.

— Кто со мной говорит? — спрашивает.

— Не узнаете разве? — улыбается хозяин блиндажа. — Я командир полка полковник Громов.

— А почему вы без огня сидите?

Застывает улыбка на губах полковника. И все в землянке цепенеют. В тишине потрескивает фитиль в самодельном светильнике из снарядной гильзы — он стоит на столе, и три язычка пламени трепещут над ним.

Качнулся, валится на бок лейтенант. Старшина и сержант еле успевают поддержать его. Укладывают на скамью.

— Что с ним? — испуганно спрашивает Карпов.

Один из офицеров, по-видимому врач, склоняется над раненым. Снимает с головы бинт. Пальцами раздвигает веки. С профессиональным спокойствием констатирует:

— Ранение легкое: содрало бровь, а кость цела. Но от удара травмированы зрительные нервы. Он слепой…

— Не может быть! — воскликнул сержант.

— Да вы не пугайтесь, через месяц прозреет.

— Никогда не поверю, что он слепой! — разгорячился сержант. — Всю ночь вел нас и ни разу не сбился!

— Если бы не он, амба нам, — вставляет свое слово старшина. — Там и зрячему не разобраться.

Полковник не отрываясь смотрит на лейтенанта.

— Бывает, что и сердце может видеть, — задумчиво говорит он. — А у вашего командира, матрос, большое, настоящее сердце.

Посадка происходила поздно ночью. На пирсе в морозной темноте скрипел под ногами снег. Пехотинцы шли осторожно. Команды отдавались еле слышно. К капитан-лейтенанту Травину приблизился высокий человек, одетый, как и остальные десантники, в полушубок, перетянутый ремнем.

— Вы командир звена? — спросил он и, получив утвердительный ответ, представился: — Командир роты капитан Семенов.

Он старался говорить тихо, но не получалось. Чувствовалось: привык к приволью, к разговору во весь голос, чтобы слышала вся рота.

Вместе с Травиным он обошел катера. Матросы заботливо размещали пехотинцев. Помещения на торпедных катерах известно какие — не развернешься. Большинство людей пришлось расположить на верхней палубе. Матросы, при всем их гостеприимстве, то и дело предупреждали:

— Тут нельзя: торпедный аппарат, мешать будете.

— От кнехта подальше, а то тросом заденет.

— Проход к пулемету оставьте.

Солдаты послушно отодвигались, вплотную прижимались к надстройке.

— Тоже мне корабль, — проворчал кто-то, — нормальному человеку и усесться негде!

И все же, несмотря на тесноту, место находилось всем — и людям, и грузу, который они несли на себе. А он был внушительным. На спине у каждого бойца — туго набитый вещевой мешок, на груди — автомат, у пояса — лопатка в чехле, сумки с гранатами, фляга. Несли с собой десантники и пулеметы, минометы, катушки с телефонным проводом, ящики с минами и патронами. Тяжелые ноши, казалось, нисколько не мешали им. Двигались расторопно и бесшумно.

Пирс быстро пустел. Вскоре на нем остались только Травин и Семенов.

— Ну а где мне пристроиться? — спросил капитан.

— Прошу на мой катер. Удобнее нам обоим будет.

Они взошли на палубу головного катера. Тотчас во тьме загудели моторы. Матросы торопливо втянули на борт сходни. Тихие отрывистые команды — и вот уже отданы швартовы. Головной катер, а за ним остальные отошли от причала, развернулись и на малом ходу направились к воротам гавани.

Шли без огней. И чем дальше оставался за кормой город, тем, казалось, все более густая тьма окутывала небольшие корабли. Выйдя за боны, катера прибавили ход. Леденящий ветер ударил в лицо.

— Сошли бы вниз, в каюту, — предложил Травин.

— Здесь лучше, — ответил капитан.

Гул моторов заглушал голоса. Летели колкие брызги. Все ощутительнее покачивало. Не выпуская из рук штурвала, Травин через козырек мостика окинул взглядом палубу. Еле различались во тьме фигуры облепивших ее пехотинцев. Подняв воротники полушубков, они, сутулясь, отворачивались от ветра, теснее жались друг к другу.

— Туго им, — проговорил Травин. — И холодно, и качка.

— Ничего! — откликнулся капитан. — Народ привычный. На броне танка куда хуже.

Сдернув рукавицы, он достал портсигар.

— Курить можно?

— Можно. Только спичку прячьте.

Зажав в ладонях огонек, капитан прикурил папиросу и тотчас спрятал ее в рукаве. Командир звена на миг увидел его лицо — округлый подбородок, обветренные, в трещинах губы. Лицо показалось знакомым.

На палубе послышался говор. Капитан-лейтенант распознал голос матроса Гринько. Торпедист убеждал какого-то пехотинца:

— Ты не бойсь. Ты ж не на ялике каком-нибудь, а на корабле. Да еще с таким командиром, как наш. Знаешь, мы в какую погоду ходили. Волны — во! А нам нипочем. Чуешь?

Травин не удержался от улыбки. Гринько всего месяц на корабле. Чуть качка — жалко на него смотреть — позеленеет весь. А сейчас строит из себя просоленного моряка. Между прочим, держится молодцом: стыдно срамиться перед пехотой.