— Герр комендант! — немец с багром в руках подходит к одному из наших офицеров, что-то быстро говорит, показывая то на труп женщины, то на эсэсовца. Переводчик едва успевает переводить его сбивчивую речь. Женщина, оказывается, не давала мужу топить своих детей. Он ударил ее пистолетом по голове, оглушил и бросил в прорубь, потом туда же одного за другим побросал и детей.

Капитан, назначенный комендантом города, ошеломленный увиденным и услышанным, некоторое время растерянно смотрит на трупы, потом отдает приказание захоронить мертвых. Но эсэсовца — отдельно от остальных. Он — убийца!

Толпа начинает понемногу расходиться, как вдруг немцы опять о чем-то оживленного заговорили, показывая в сторону группы людей, приближающихся к пруду.

Впереди шли трое ребят со связанными руками, за ними человек пять стариков и девушка. Все, кроме ребят, имели на руках белые повязки — знак того, что они люди мирные.

Группа останавливается, не доходя несколько шагов до нас. Один из стариков подходит к коменданту, что-то возбужденно говорит ему, комкая в руках старенькую фетровую шляпу. Переводчик-лейтенант внимательно слушает его, кивает головой.

— Товарищ капитан, старик говорит, что эти трое молодых людей — фольксштурмисты. Они служили в отряде, которым командовал застрелившийся эсэсовец. Вот этот самый. Им было дано какое-то особое задание, и все трое поклялись, что выполнят его, не пожалеют отдать жизнь за фюрера. Среди этих троих внук старика, но он не хочет, чтобы тот отдавал жизнь за фюрера, которому все равно скоро капут. Они, мирные немцы, рабочие кожевенного завода, также не хотят, чтобы погибали и те двое ребят. Ведь им всего по пятнадцать лет. Зачем им умирать? Старик от имени всех жителей просит господина коменданта немедленно арестовать этих ребят, не допустить того, чтобы они по глупости выполнили свою клятву и тем самым поставили советское командование перед необходимостью строго наказать их, вплоть до расстрела.

Старик очень любит своего внука, хорошего и трудолюбивого мальчика, которому совершенно забили голову в гитлерюгенде.

Старик растерянно смотрит то на коменданта, то на переводчика, то на угрюмо молчавших русских солдат, как бы ища у них если не помощи, то сочувствия в своем горе.

А комендант молчит. Да и что ему сказать? Где, в какой инструкции записано, как ему поступить, например, в подобной ситуации?

Капитан приказывает двум автоматчикам увести парней.

Старик торопливо, мелкими шажками подходит к одному из них, долговязому, сутулому, в куртке, подпоясанной армейским ремнем, прижимает его к груди, что-то лопочет ему на ухо, гладит его плечи покрасневшими на морозе руками.

И плачет. Плачет, конечно, от радости, от сознания того, что ему, кажется, удалось сейчас спасти жизнь самому дорогому для него человеку.

Ты молодец, старик! Лично мне, младшему сержанту Сергею Кочерину, ты очень понравился.

— Товарищ командир, — меня трогает за плечо Таджибаев. Когда он подошел, я не заметил. — Сивков нашел дом. Там печка есть, топить можно.

— Раз нашел, пошли, Усенбек. А командира взвода не видел?

— Там командир взвода. Все там.

Смеркается. Мы идем по узким улочкам старинного городка. Одноэтажные домики под черепицей, металлические решетки палисадников, ровненькие бордюры тротуаров.

Все это еще недавно выглядело чистым, аккуратным, умытым, подстриженным, причесанным. А сейчас повсюду следы поспешного бегства. Под окнами, у крылец и на тротуарах валяются огромные красные перины и подушки, детские коляски, велосипеды, армейские противогазы и каски. В разбитых окнах гуляет ветер, сиротливо, с визгом хлопают двери, пахнет горелым, кое-где во дворах бродят собаки, потерявшие своих хозяев.

Входим в серый двухэтажный особняк. В нем расположился весь взвод. Уже топятся плита на кухне и большая, обложенная синими изразцами печь на первом этаже. Младший лейтенант Гусев, сидя у печки, что-то пишет.

— Располагайся со своими на втором этаже, Кочерин. Сивков уже там, — говорит он мне. — С двенадцати до двух ночи твоим стоять на посту. А пока до ужина можете отдыхать.

Поднимаюсь по крутой узенькой лестнице на второй этаж. Там темно, пахнет дымом, как всегда бывает, когда начинают топить остывшую печь. Дрова в ней уже сгорели, мигают лишь малиновые угольки.

У открытой дверцы печки лежат газеты. Беру одну, свертываю трубкой, зажигаю, оглядываю комнату при свете и не могу сдержать улыбку: на широченной кровати с пузатыми амурчиками спит Сивков, его голова покоится на огромной подушке в цветной наволочке; автомат лежит на тумбочке.

Что ж, Алексей отдыхает сверхкультурно.

Встаем чуть свет. Пользуясь тем, что в доме тепло, основательно чистим оружие. На морозе не особенно приятно заниматься таким важным делом, и потому наверстываем здесь, в тепле, при свете масляных плошек и большой керосиновой лампы, принесенной Сивковым из кухни.

За ночь мы хорошо отдохнули, и вот снова вперед, на запад. Вдалеке горит какой-то город.

Багровые отсветы пожарища растекаются над горизонтом, слышится артиллерийская канонада.

Подмораживает. Мои ботинки скользят, иду с опаской, и Сивков не упускает случая упрекнуть меня за то, что отказался взять валенки. Но я-то знаю, что при первой же оттепели Алексей побежит к кому-либо из отправляемых в тыл раненых обменивать валенки на ботинки.

Постепенно втягиваемся в лес. У перекрестка дорог нас останавливает капитан Полонский и назначает взвод в боковой дозор. Теперь нам придется топать не по шоссе, а лесом. Но хорошо, что снег неглубокий.

Идем цепочкой, шагах в пятидесяти друг от друга. Я — в голове, за мной — Сивков с Таджибаевым и младший лейтенант. Иду, держа палец на спусковом крючке автомата. В любое время можно напороться на засаду.

Утром нам объявили, что, отходя в глубь своей территории, гитлеровцы оставляют в нашем тылу группы диверсантов, переодетых в форму бойцов Красной Армии. Им поставлена задача нападать на штабы, на отдельных военнослужащих, терроризировать местное население, чтобы этим вызвать их ненависть к нашим солдатам, якобы мстящим немцам за развязанную войну. Одной из задач таких отрядов было нападение и обстрел из-за угла колонн вторых эшелонов, движущихся к фронту.

Но у нас пока тихо. Иду аккуратно. Снег не хрустит, глаза зорко прощупывают лес.

Да, именно зорко, так как бегущего к дороге человека замечаю раньше всех. Это конечно же немец, местный житель.

— Хальт! — кричу ему.

Немец замечает меня, останавливается, поднимает руки вверх и бежит ко мне.

Ничего не понимаю. Бежит не от меня, а ко мне. На немце ветхое пальтишко, старая солдатская пилотка, натянутая на уши. Когда он подбегает совсем близко, вижу его худое, исполосованное морщинами лицо, обросшее седой щетиной.

— Эсэсмен! — Немец останавливается передо мной и, не опуская рук, острым подбородком показывает куда-то в сторону.

— Чего?

— Эсэсмен! — снова повторяет немец и на этот раз показывает пальцем все в ту же сторону.

Подходит Гусев с пистолетом в руке. При виде грозно нахмуренного младшего лейтенанта немец вконец теряется, испуганно смотрит на пистолет, опять говорит «эсэсмен», тыча пальцем в глубь леса.

— Он говорит, что там эсэсовцы, — Гусев смотрит туда, куда показывает немец.

— Я, я, я. Эсэсмен! — обрадованно подхватывает немец, смутно надеясь, что этот русский с пистолетом в руке здесь, сию минуту, кажется, все же не расстреляет его.

— Эсэсмен! Эсэсмен! — Продолжает лопотать он.

— Да помолчи ты! — Гусев жестом показывает, чтобы немец замолчал. — Вот что, Кочерин. Бери этого фрица и быстро к капитану Полонскому. Он по-ихнему хорошо толмачит, а я пойду вместо тебя первым.

Беру немца за руку, показываю ему, чтобы топал вперед, но он понимает меня совсем не так и падает на колени, молитвенно протягивая ко мне руки.

Фу ты, пропасть! Он думает, что я его хочу отвести в сторону и расстрелять.