— Да нет, ком к офицеру, ком! — Я поднимаю немца с земли, беру под руку, тяну к дороге. Он послушно бредет, очевидно, ни капельки не доверяя мне.

Мы успеваем выйти к шоссе в тот момент, когда батальон со всем своим хозяйством только поравнялся с нами. Нахожу капитана Полонского, докладываю ему, с чем прибыл. Он что-то говорит немцу, и тот, услышав родную речь, смелеет, подходит к капитану ближе, начинает повторять то, что, конечно, рассказывал нам.

Полонский кивает головой, дескать, понимаю, давай дальше, но только не спеши, пожалуйста, я не так уж силен в немецком, как тебе кажется.

— О чем это он, Вадим Вадимыч? — спрашивает комбата замполит.

— Он говорит, что в полукилометре отсюда, в доме у озера, находятся эсэсовцы. Сколько их там и почему остались, немец не знает. Говорит также, что фронт здесь прошел еще вчера пополудни. Эсэсовцы дом не покидали.

— А верить ему можно? — высказывает сомнение наш командир роты.

— Вот это вы и узнаете, товарищ старший лейтенант. Возьмите один взвод, прочешите лес в районе этого дома, поинтересуйтесь, что в самом доме. Людей берегите.

Немец снова по-цыплячьи вертит головой, смотрит то на капитана, то на ротного. Смотрит не без страха: поди пойми, что замышляют эти русские?

— И немца можно с собой взять? — спрашивает ротный.

— Конечно. Сейчас я скажу ему об этом.

Капитан Полонский берет дрожащего от страха немца под руку, что-то говорит ему, показывая в сторону дома у озера.

Тот сначала внимательно слушает, потом вдруг испуганно загораживает лицо скрещенными руками, что-то горячо возражает. Ясно: он боится.

Тогда капитан повышает голос, взгляд его становится жестким, он уже не держит немца под руку, хотя тот продолжает дрожать и, кажется, вот-вот рухнет на снег.

Это помогает. Немец согласен пойти с русскими и показать дом у озера, но дальше, пусть хоть убьют его на месте, он не сделает и шагу. Потому что боится, как бы его не увидели другие цивильные немцы, не узнали бы, что это именно он привел русских к дому, где находятся эсэсовцы.

— Ладно, пусть хоть так. Лишь бы нам не блукать по лесу, — соглашается ротный.

Батальон останавливается, а мы, человек пятнадцать во главе со старшим лейтенантом и нашим командиром взвода, направляемся в сторону дома у озера.

Пройдя опушку леса, перестраиваемся в цепь, берем оружие наизготовку. Немец идет рядом с ротным, в центре, испуганно оглядываясь по сторонам. Здорово, видно, досталось в свое время от эсэсовцев, если он сам ведет нас на них.

Дом уже просматривается между деревьями. Это, наверное, чья-то дача. Двухэтажная. Первый этаж из кирпича, второй, кажется, обшит вагонкой. За домом виднеется покрытое снегом озеро.

Немец показывает старшему лейтенанту на дом, останавливается, выбирает дерево покрупнее и прячется за него. Кажется, уходить он все-таки не собирается.

Мы подходим ближе и ближе. Тихо. Быть может, там и нет никого?

Оказывается, есть: гремит пулеметная очередь, и двое в нашей цепи падают. К пулемету присоединяют свой голос автоматы. Один плюется свинцом из окна на чердаке.

— Кочерин, обходи со своими справа, — командует Гусев. — Будем окружать дом.

Сивков — он теперь вооружен ручным пулеметом — бьет из-за дерева по автоматчику на чердаке. Под прикрытием его огня мы с Таджибаевым перебежками от дерева к дереву начинаем обходить дом справа.

С чердака никто больше не стреляет, зато из каменного подвала лупят из трех пулеметов в три стороны. Не дом, а настоящий дот с амбразурами. Тут с нашим легким оружием много не сделаешь, а гранат эта каменная глыба не боится.

Мы уже обошли дом справа и лежим за деревьями, размышляя, что предпринять. Метров на пятьдесят мы еще сможем приблизиться, а дальше открытое место, поляна, посреди которой стоит дом.

Догадываюсь, что в других отделениях не лучше. Стрельба с обеих сторон затихла, значит, весь взвод лежит.

Сюда бы сейчас какую-нибудь самоходочку, чтобы смогла этак подкатиться по дорожке и пальнуть раз-другой.

— Таджибаев!

— Я, товарищ командир.

— Быстро к младшему лейтенанту, скажи: Кочерин просит фаустпатрон, тот, что в третьем отделении есть. Мы близко подошли к дому, и я могу достать до пулемета.

Усенбек ящерицей делает разворот на животе, но эсэсовец замечает даже это и прижимает Таджибаева очередью к земле. Чтобы отвлечь на себя внимание пулеметчика, стреляю по окну и прячусь за дерево. В ответ он дает длинную очередь, мне за ворот сыплется кора, пули свистят, кажется, в сантиметре от головы. Ну и бьет, гад! Настоящий снайпер.

Усенбек возвращается скоро. Слышу, как он окликает меня, показывая выкрашенный желтой краской фаустпатрон. С этой штуковиной мы встретились только здесь, в Восточной Пруссии, Слышали, что вещица это мощная. А чтобы выстрелить из нее, достаточно положить трубу на плечо, прицелиться и нажать на спуск.

— Сивков!

— Я, командир!

— Подайся немного в сторону и отвлекай его на себя. Да сосну выбери потолще!

Сивков прилаживает сошки пулемета, дает очередь и получает в ответ такую, что кора над его головой — в клочья. Возьми фриц чуть пониже — не было бы у нас Сивкова.

Но пока Алексей стрелял, я успеваю перебежать на десяток шагов вперед, прислушиваюсь, мучительно думая о том, как ворваться в дом, не потеряв людей, и, разумеется, не погибнуть самому.

Ко мне подползает Таджибаев, толкает в ботинок головкой фаустпатрона. Не отрывая взгляда от окна в подвале, нащупываю рукой «фауста», подтягиваю его к себе.

Слева и с противоположной стороны дома стрельба усиливается, слышатся команды, крики «Ура!», Догадываюсь, это младший лейтенант оттягивает фашистов на себя. Подвал огрызается огнем, звенят разбитые стекла, из окон начинает ползти дым, все окрест наполняется грохотом настоящего боя.

— Сивков, Таджибаев! Бейте по пулемету, отвлекайте его.

Они дружно открывают огонь, пулеметчик отвечает, а я вскакиваю, броском приближаюсь к сосне у края полянки, упираюсь в нее плечом и нажимаю кнопку «фауста».

Сильный удар в плечо опрокидывает меня на спину. Падая, еще вижу клубы черного дыма позади себя и высоко в небе качающиеся макушки сосен.

Убит? Нет! Ранен? Не знаю. Кто-то кричит. Кажется, Алексей. Опять гремят взрывы. Но это уже рвутся гранаты.

Постой, да меня же просто оглушило выстрелом. Я неправильно держал это проклятое оружие.

Поднимаюсь, встаю на четвереньки и вижу Сивкова с Таджибаевым. Они стоят около пролома в фундаменте, рядом с окном, из которого стрелял немецкий пулеметчик, и бросают в пролом гранаты. Из подвала ползет густой дым, к дому со всех сторон бегут наши. Даже со стороны озера. Успели, значит, и туда просочиться.

С трудом поднимаюсь, тру лицо снегом, нахожу автомат, каску, бреду к дому, раскачиваясь, как пьяный. Наши уже в подвале. Вошли в него со стороны озера. Туда же спускаюсь и я. Все находившиеся в подвале убиты. Их пятеро. Трое мужчин и две женщины: молодая в черном мундире войск СС и старуха с длинными седыми волосами, обсыпанными кирпичной пылью.

Три пулемета, автомат. Рядом со старухой — карабин, на полу звенят стреляные гильзы, у каждого окна — коробки с пулеметными лентами.

— Тьфу! — Сивков зло сплевывает, садится на патронный ящик.

— Чего ты, Сивков? — Младший лейтенант вопрошающе глядит на Алексея.

— Никогда не думал, что буду на баб с гранатами ходить.

— А-а, ты вон чего! Всякое бывает, Сивков. Баба с автоматом в таком подвале — уже сила. Если бы не Кочерин да твои гранаты, черт знает, сколько бы мы тут еще возились. Все, пошли на шоссе.

Мы гуськом направляемся к выходу. У верхней ступеньки подвала нас ожидает... немец. Тот самый, что привел нас сюда. Не ушел-таки! Чудно! Он что-то говорит, показывает на подвал, тянет туда за рукав младшего лейтенанта.

В подвале он вначале долго чихает от дыма и трет нос и глаза обтрепанным рукавом пальто. Потом переворачивает убитых на спины, разглядывает их. Тыча пальцем в эсэсовца в мундире с витым погоном на одном плече, говорит: